В среду, 4 декабря, в Москве в 22-й раз была вручена литературная премия «Русский Букер». Ее получил прозаик Андрей Волос за роман «Возвращение в Панджруд», писавшийся с перерывами около десяти лет. Исторический роман Волоса о персидском поэте Рудаки вместе с «Лавром» Евгения Водолазкина считались главными претендентами на победу. «Лента.ру» рассказывает о выборе букеровского жюри.
Премия «Русский Букер» в последние годы находится в тени других крупных литературных наград. Существует мнение, что она давно исчерпала себя, стала литературной рутиной и, в общем, неважно, кому достанется. Между тем разговор о некогда главной литературной премии постсоветской России, лауреатами которой успели стать Булат Окуджава, Георгий Владимов и Василий Аксенов, может быть вполне интересен. Несколько недавних сюжетов — тому подтверждение. В 2011 году премия из-за отсутствия спонсора не вручалась, и вместо нее был учрежден «Букер десятилетия», посмертно присужденный филологу Александру Чудакову за роман «Ложится мгла на старые ступени…». Это произошло как раз после самого скандального эпизода в истории «Русского Букера»: в 2010 году награду получила Елена Колядина за роман «Цветочный крест»; множество критиков пришло в негодование и объявило книгу лауреата торжеством полуграмотной графомании, нашлись, впрочем, и те, кто радовался бесстрашному эксперименту Колядиной и стыдил ее хулителей. Так или иначе, именно это было последним громким событием в истории «Букера», вызвавшим резонанс даже в кругах, далеких от чтения современной прозы. В то же время роман Чудакова, с 2011-го дважды переизданный, стал одной из любимых книг молодых гуманитариев; на этом фоне прошлогоднее награждение Андрея Дмитриева прошло практически незамеченным.
Но речь необязательно должна идти только о судьбе премии. Сегодня «Букер» — повод поговорить о хорошем романе, потому что книга, победившая в нынешнем году, такого определения заслуживает. «Возвращение в Панджруд» Андрея Волоса — роман о великом персидском поэте таджикского происхождения Рудаки (858-941). Тех, кто ценит в современной прозе актуальность, попадание в «нерв времени», один этот факт может заставить отложить роман Волоса в сторону. Однако они пройдут мимо книги на редкость увлекательной — и, что интересно, отвечающей критерию актуальности. Оказывается, что события, происходившие в государстве Саманидов почти 1200 лет тому назад, вполне можно проецировать на современность.
В «Возвращении в Паджруд» три переплетенных сюжетных линии. Первая повествует о том, как старый Абу Абдаллах Джафар ибн Мухаммад Рудаки, бывший придворный поэт Бухары, потерявший влияние из-за религиозно-политических интриг (в которых сам был замешан лишь косвенно), ослепленный и изгнанный из города, возвращается в свой родной кишлак Панджруд. Селение под тем же названием и сегодня существует на территории современного Таджикистана. В провожатые ему дан шестнадцатилетний юноша Шеравкан, наивный и неграмотный, которого Рудаки понемногу обучает и грамоте, и жизненной мудрости.
Абу Абдаллах Джафар ибн Мухаммад Рудаки
Изображение: tajikam.com
Трудно, не будучи специалистом по истории Востока, судить о достоверности персидской истории в изложении Волоса. В коротком послесловии к роману он пишет: «Поскольку автор ставил перед собой задачи преимущественно художественного характера, роман „Возвращение в Панджруд” ни в коей мере не может претендовать на роль научного исследования, результатом которого является новая информация, достоверная с фактологической точки зрения. Добиваясь убедительности реконструкций давно минувшего в глазах современного читателя, автор руководствовался в первую очередь принципом актуализма — в самом широком его толковании, то есть полагая, что главные чувства, желания и чаяния людей на протяжении многих веков остаются неизменными». Так ли это на самом деле, неизвестно, но Волос очень убедителен.
Конечно, в его глубоком знакомстве с материалом сомневаться не приходится. Рожденный и выросший в Сталинабаде/Душанбе, Волос много лет находился в окружении среднеазиатской культуры. «Возвращение в Панджруд» он писал больше десяти лет. На пресс-конференции после вручения «Букера» автор рассказывал: «За то время, что я писал это все, работал, у меня скопилось два шкафа <...> литературы хоть как-то относящейся к описываемой мной эпохе — это и первоисточники, и научные работы».
Одна из предыдущих книг Волоса, «Хуррамабад», связана со среднеазиатской культурой непосредственно: это роман, состоящий из рассказов, в которых поэтично описывается повседневность Душанбе. Другой роман Волоса — «Маскавская Мекка» (Маскав — «Москва» по-таджикски) — текст антиутопического свойства о будущем исламохристианской Москвы на фоне происходящего в остальной России (здесь легко обнаружить, как с романом перекликаются такие книги, как «ЖД» Дмитрия Быкова и «Теллурия» Владимира Сорокина). Но «Возвращение в Панджруд» — совсем другой взгляд на культуру Востока. Можно сравнить роман Волоса с одной из лучших поэтических книг уходящего года — «Приближением окраин» ферганского поэта Шамшада Абдуллаева, пишущего по-русски. Кажется, что, сколько бы ни сменялись исторические эпохи, восточная культура остается укорененной, статичной; быт здесь — больше чем эфемерный быт европейцев; традиции беседы, торговли и приема пищи уходят далеко в прошлое. Но если в поэзии Абдуллаева явлена кинематографичная медлительность места и культуры, то роман Волоса, напротив, насыщен бурлящим действием. Тем не менее, обе книги оставляют ощущение «незыблемости Востока». Вопрос же об исторической аутентичности отпадает как-то сам собой.
Роман Волоса поначалу перенасыщен приметами «экзотики», которые автор заботливо объясняет: «Мазар [сноска: «Мазар — могила святого или просто обиталище местного доброго духа] тутошнего святого располагался у большого обложенного камнем пруда — хауза». Со временем к этому проверенному способу создания колорита привыкаешь и уже на одной из промежуточных остановок на пути из Бухары в Панджруд смотришь на постоялый двор со знанием дела — когда героям приходится принимать участие в похоронах, то подробное описание загробных верований мусульман вовсе не кажется «просветительской» вставкой из учебника или этнографического труда: «В этот-то миг и возникнут перед ним Мункар и Накир — два Божьих пламенных ангела с черным лицами. И увидит мертвец, что один высок, и статен, и мощен, и смотрит пронзительно и страшно, а тяжелая булава в руке пламенеет синим, почти не видимым огнем. Второй же сутулится, правая лопатка выпирает над левой — он горбат».
Хотя линия Шеравкана, юного проводника Рудаки, выписана с не меньшим старанием, она кажется менее удачной: перед нами классическая схема «романа воспитания», умещенная в очень небольшой временной промежуток. (В романе о седой древности Волос вообще оперирует старыми схемами, вероятно, опять-таки по принципу актуализма: сюжет о возвращении на родину тоже стар как мир.) Шеравкан поначалу ненавидит странного слепого старика, из-за которого его оторвали от родного города и возлюбленной. Но затем юноша проникается к своему спутнику все большим почтением, особенно — когда узнает, кто он такой: бейты Рудаки разнеслись по всему персоговорящему миру. Шеравкан начинает исподволь учиться у Рудаки, но самые интересные моменты этого обучения Волос не описывает, оставляет «за кадром».
Обложка книги Андрея Волоса «Возвращение в Панджруд»
«А ему что выбрать?
Он из Панджруда... Панджрудú?.. Пятиречный... Пожалуй, это нескромно. Никто не возьмет себе прозвище “Поэтище” или, скажем, “Величайший”. Хороший тон — немного принизить себя в псевдониме...
Впрочем, стихи все равно сами скажут за себя, какой лакаб ни выбери. Горделивый или приниженный — если стихи нехороши, любой лакаб не будет стоить даже той бумаги, на которой написан.
Руд — поток... Рудак — речушка, ручей. Скорее даже — ручеек. Может быть, Рудаки? Сидящий у ручья... у тихого ручья... Мелодично журчащий ручей — это же не мощная река, гремящая камнями в потоке... это тихий ласковый говор, пленительный лепет.
Рудаки?..»
Рудаки у Волоса отнюдь не идеализированный герой. Смирение с собственной участью чередуется у него с приступами ярости. При бухарском дворе он не только главенствует над другими поэтами, но и вовлечен в государственные дела, и на том и на другом поприще наживая себе врагов. Гордый нрав может толкнуть его на роковые ошибки. Он честолюбив и знает себе цену — но не завистлив и способен оценить чужой талант. Ослепленный Рудаки отмечает про себя «поэтические» задатки в речи Шеравкана (например, тот сообщает о цвете шерсти встречной собаки, что она — «как вода в паводок»). И, вспоминая о том времени, когда у него были глаза, приходит к подобию поэтического кредо: «Как он смотрел! Смотрел — и не мог насмотреться. Жадно, пристально, вглядываясь во всякую мелочь. В пустяк, мимо которого другие проходили, не заметив. Какого цвета земля? На что похоже дерево? Искал сходство в вещах неродственных... различия в похожих. Зачем? Сначала не понимал, просто слушался инстинкта. Потом осознал. Если не увидел — как облечь в слова? И что именно облечь? Что видят все? Тогда и скажешь то, что говорили до тебя тысячи раз. И еще тысячи и тысячи раз скажут после. Слепцы. Скажут — небо синее. Вода — голубая. Трава — зеленая. А на самом деле небо — как глаза невольницы. А вода — будто утренние круги у нее под глазами. А трава — трава высохнет от зависти к несказанной красоте северянки — и только тогда станет похожей на пряди ее волос».
Дело, однако, не в одной утонченности метафор. Здесь можно вспомнить один показательный пример. В 2012 году в издательстве РГГУ вышел первый том огромного труда — полного собрания газелей Хафиза в филологическом переводе. Хафиз — еще один великий персидский поэт, живший через четыре с половиной века после Рудаки. Существует множество его переводов и переложений на европейские языки, в том числе на русский: его мотивами вдохновлялся Пушкин, его переводили Фет, Майков, Константин Липскеров, Илья Сельвинский. Хафиз для европейской культуры — поэт-гедонист, певец чувственных наслаждений и вина, и образ этот кажется довольно ограниченным. Но он меркнет, когда вчитываешься в подстрочный перевод газелей и подробнейшие комментарии, которые составили Наталья Пригарина, Наталья Чалисова и Максим Русанов. Вдруг выясняется, что мы толком не знаем ни поэзии Хафиза, ни вообще классической персидской поэзии. Почти каждый текст Хафиза пронизан множеством отсылок к персидской поэтической традиции, в частности к текстам известным и давно забытым. А кроме того — к современным для поэта политическим событиям, биографическим подробностям, даже, может быть, сплетням. Традиционные суфийские метафоры несут множество символических значений. Все эти сложности приводят комментаторов к «печальному» выводу «о практической невозможности адекватного воссоздания поэтики Хафиза на другом языке». И, вероятнее всего, с поэтикой Рудаки дело обстоит так же.
Если бы Андрей Волос пошел по пути филологического комментария, он дал бы читателям умозрительное представление о богатстве поэзии Рудаки, но его собственный текст, должно быть, растерял бы всякую поэтичность. Волос выбирает другой путь: он насыщает приметами культуры — персидской, суфийской — мир вокруг своего героя, прозу вокруг фигуры поэта. И здесь актуализм, то есть почти слепой расчет на достоверность, уступает место поэтическому правдоподобию.