«Не все мы Шарли» Исследователи из России, Франции и Германии анализируют ответ общества на январские теракты в Париже

События января 2015 года в Париже — расстрел редакции сатирического журнала Шарли Эбдо, убийство полицейского, захват и смерть заложников — породили дискуссии не только в самом французском обществе, но и в других странах, в том числе и в России. Центр современной философии и социальных наук философского факультета МГУ провел в библиотеке Достоевского дискуссию «Франция после Шарли Эбдо: социальные корни и политические следствия парижской трагедии».

Картину социальных и политических последствий трагедии во Франции представила преподаватель университета Париж-Нантер, исследователь Центра изучения России, Кавказа и Центральной Европы в Париже Анн Лe Уеру. Затем политолог и журналист Утэ Вайнманн осветила реакцию немецкого общества на январские события в Париже. А российские специалисты по вопросам миграций и национализма, которые приняли участие в дискуссии, дополнили картину. Среди них были Владимир Малахов, Елена Филиппова, Екатерина Деминцева.

«Я Шарли», «Я не Шарли» и «Не все мы Шарли»

Анн Ле Уеру продемонстрировала сложность общественной картины, возникшей вслед за терактом. Январские события в Париже, естественно, стали для французского общества шоком. Но это было связано не только с самим фактом кровопролития — современная Франция пережила целый ряд террористических актов, и они все равно не вызывали такой реакции. Кроме того, несколько лет назад в Лондоне и Мадриде были совершены теракты с огромным количеством жертв, но и тогда они не спровоцировали подобных дебатов даже в самих этих странах, не говоря уже о соседних.

Нападение на редакцию Шарли Эбдо и захват заложников спровоцировали во Франции отклик, который оказался не менее значим, чем сами трагические события. Несмотря на шок, прозвучало множество содержательных и трезвых мнений. Не менее важным был поиск чего-то общего между жителями республики.

Кульминацией этих событий для общества стал прошедший 11 января республиканский марш, в итоге длившийся два дня в разных городах Франции. Только в Париже в нем приняли участие около полутора миллионов человек, а по всей стране — около 4 млн человек. Этой акции предшествовал всплеск общественных откликов. С самого начала, даже при всеобщем шоке, очень многим было ясно, что эти события не должны разделить общество и, наоборот, надо искать объединяющие мотивы, несмотря на разногласия, которые характерны для французского общества сегодня. С другой стороны, были и пессимистично настроенные люди, считавшие, что эти события, напротив, разовьют враждебность в разных слоях общества. Перед самой демонстрацией у некоторых французов были колебания и настороженность, например из-за присутствия на ней множества официальных фигур, в том числе тех, кто не очень отвечал понятиям демократии и свободы слова. Но, в целом, реакция состояла именно в необходимости объединения.

После нападения на редакцию сатирического журнала сначала во Франции, а затем и по всей Европе, и даже среди некоторых россиян, все большую популярность начал набирать лозунг Je suis Charlie («Я Шарли»). Французские власти объявили минуту молчания в память о погибших, анонсировали республиканский марш, и, казалось, что в публичном пространстве царит полный консенсус.

Вместе с тем нашлось не так мало людей, в том числе среди французов, которым ближе стала формула Je ne suis pas Charlie («Я не Шарли»). И под этим лозунгом, кстати говоря, скрываются разные виды критической позиции. По словам Ле Уеру, первоначально высказывать скептическое отношение к лозунгу «Я Шарли» было не то что не принято — в первые дни после трагических событий разговоры об этом вызывали бурную реакцию и казались в принципе недопустимыми. Но многим быстро стало понятно, что если они и разделяли лозунг «Я Шарли», нужно осознавать, что «Не все мы один Шарли», как говорилось в статье, опубликованной 10 января в газете «Libération». Главный смысл статьи заключался в том, что хоть вся страна и скорбит, у людей могут быть разные мотивы.

Таким образом, дискуссия о «Я не Шарли» объяснила, что, если французский социум не хочет расколоться больше, чем сейчас, нужно согласиться: французов не может объединять все сразу, и каждый имеет право на собственное мнение. К примеру, все могут выступать в защиту свободы слова, но не все должны быть согласны с карикатурами Шарли Эбдо.

Также среди смыслов «Я Шарли» подразумевалась не только защита свободы слова. Для некоторых карикатуры ассоциировались с политической жизнью, культурными и социальными ценностями Франции. Также многие демонстранты придерживались мнения, что Франции необходим стимул для осмысления ряда вопросов и проблем, которые косвенно признавались и раньше, но для которых эти события сыграли роль «проявителя».

Сам марш объединил между собой абсолютно разных людей, в том числе девушек-мусульманок в платках цветов флага французской республики. Площадь Республики в Париже была практически оккупирована молодыми людьми, которые взбирались на памятники и то пели французский гимн, то обращались к другим символам республики для выражения своей гражданской позиции.

В ходе шествия некоторые пели Марсельезу. «Но создавалось впечатление, что эта песня не очень подходит для выражения общего настроя. Ходили даже разговоры о необходимости изменить французский гимн, так как некоторые его слова не очень соответствуют новой ситуации. Казалось, что Марсельеза не взывает к согласию. Даже среди тех, кто был в тот день на улице», — отметила Ле Уеру.

Проблемы ислама и исламофобии

Многие французские политики, обсуждая угрозы радикализации малообеспеченного населения, на официальном уровне тщательно оговаривают, что террористы — это только малейшая часть мусульманского мира, и мусульмане здесь по большей части ни при чем. В то же время, мнения относительно вопроса об исламе вне мусульманского мира во французском социуме сильно разнятся.

Одна из позиций, которой придерживаются меньшинство и которая звучит преимущественно со стороны правого крыла, основывается на том, что ислам — это главная угроза французскому обществу и уже в самой религии заложены экстремистские корни.

Другая позиция исходит из того, что абсолютное большинство мусульман никак не связаны с радикалами, но все равно ислам должен реформироваться, а государство должно лучше регулировать взаимоотношения с церковью. В частности, предлагаемая ее сторонниками реформа — это согласие государства на обучение имамов в самой Франции, с которыми затем можно вести диалог.

Третья позиция исходит из того, что мусульманского сообщества как единого целого не существует. Именно это утверждает, например, французский исследователь ислама Оливье Руа и некоторые другие специалисты. Они считают, что поиск «представителей» французского ислама — иллюзия. Из этой позиции следует также призыв не ожидать от французских мусульман какого-либо коллективного осуждения или мнения по поводу действий террористов, словно они могут нести за них некую коллективную ответственность.

«Это важный момент, потому что за ним стоит еще огромное количество других вопросов о месте мусульманского мира во французском обществе и вопрос о том, как относиться к исламу и воспринимать явление исламофобии», — отметила исследователь.

Сейчас тема исламофобии активно обсуждается во Франции. Существует версия, что и само понятие имеет французское происхождение. Во французских дебатах часто поднимаются такие вопросы, как ношение хиджабов в школе, дискриминация на работе, строительство мечетей и выделение мест для молитвы. Данные обсуждения ставят вопрос, стоит ли считать исламофобию особой формой расизма во французском обществе, отмечает Ле Уеру.

Поражение социального государства?

После волнений 2005 года, когда в Париже и на окраинах других больших городов жгли машины, шли активные дискуссии о причинах произошедшего. В отличие от России, где эти события освещались в терминах столкновения цивилизаций, во Франции обсуждался гораздо более широкий вопрос об интеграции молодежи, живущей в крупных пригородах: как в социальном, так в политическом и профессиональном планах. Как и тогда, сейчас, спустя несколько недель после парижской трагедии в январе, вопрос остается более чем актуальным.

Несмотря на то, что последние 30 лет во Франции активно обсуждаются проблемы окраин, поражения и успехи городской политики, об интеграции этих слоев общества в политическую жизнь до сих пор упоминают редко. Возможно, что социальная интеграция не столь провальна, чем об этом принято думать. Однако выходцев из этих слоев с большим трудом можно найти в политических партиях, в парламенте, в СМИ, на госслужбе высших уровней. «Потому большую роль играет этот политический дисбаланс между социальной интеграцией выходцев с окраин и политической гегемонией белого общества», — резюмировала французская исследовательница.

Помимо этого, сейчас во Франции снова активно обсуждается вопрос о светскости. Некоторые считают, что французское общество поставило вопрос светскости слишком жестко, и что надо переосмыслить взаимоотношения общества и государства с религией в публичном пространстве. Так, историк Жан Боберо, говоря о светскости, указывал, что это понятие не означает отсутствия религии в публичном пространстве. Государство не должно принимать сторону той или иной религии, но должно было бы гарантировать и регулировать свободное публичное выражение различных религиозных воззрений.

Иные позиции, также и в сфере образования, ориентированы сейчас именно на то, чтобы проводить политику светскости в более жесткой и всеобщей форме, подчеркнула исследователь.

Ситуация в Германии

Расстрел редакции Шарли Эбдо сoвершенно по-своему затронул немецкое общество. Многие восприняли это событие не так близко к сердцу из-за принципиальных отличий в политическом контексте двух государств. Примечательно, что после трагедии и выхода нового номера сатирического журнала его практически невозможно было достать в Германии несмотря на то, что в страну было доставлено несколько десятков тысяч экземпляров.

С одной стороны, в Германии после январских событий в Париже многие выступили в защиту свободы слова, вероисповедания и права жить в свободной стране. С другой, параллельно с этим высказывалось мнение о необходимости ограничения этих свобод: журналисты крупных светских газет довольно быстро начали задаваться вопросом, в чем была ошибка французских карикатуристов, которая привела к трагическим последствиям. «Были, конечно, и проявления солидарности, но были и попытки отмежеваться от этого. Многие говорили что Шарли Эбдо себе слишком многое позволяла», — отметила политолог Утэ Вайнманн.

Германия хоть и соседняя с Францией страна, но здесь, в отличие от других европейских государств, в последние годы не происходило никаких крупных терактов. И, по мнению Вайнманн, восприятие аналогичного события здесь разительно отличалось бы от французского, и ни о каком единении бы речи не шло.

Реакция немецких консерваторов на события во Франции оказалась вполне предсказуемой: с целью обезопасить страну от возможных террористических актов они вновь начали требовать усиления законов, наказания за богохульство, долгосрочного хранения данных пользователей интернета. Споры на эти темы на политической арене Германии ведутся давно, но пока что социал-демократы (они же являются младшим партнером в правительственной коалиции), выступают против этих идей.

Кроме того, само отношение к исламу в стране не столь однозначное. Взаимоотношения с мусульманами Германия налаживает в диалоге через организации. С 2006 года в стране проходит Германская исламская конференция, где на государственном уровне общаются представители государства и мусульманского мира. Среди ее участников есть критики радикального ислама — люди более светской направленности. С другой стороны, постоянным членом мероприятия является организация DITIB (турецко-исламское сообщество по религиозным делам), которое непосредственно подчиняется турецкому правительству и представляет из себя очень радикальное объединение, одобряющее преследование за публикацию карикатур.

Ислам — это неотъемлемая часть немецкого общества. Такой тезис озвучила канцлер Ангела Меркель спустя несколько дней после парижского теракта. И эта точка зрения для немецких официальных лиц не стала новой, поскольку уже не единожды озвучивалась за последние несколько лет. Правда, далеко не все товарищи по партии разделяют мнение канцлера.

На территории Германии сейчас проживает одно из самых многочисленных мусульманских сообществ в Европе. Однако вопрос политического представительства выходцев из мусульманских стран остается открытым. Двойное гражданство в Германии не предусмотрено законом. При принятии немецкого гражданства приходится отказаться от предыдущего, к чему не все готовы. Но даже в том случае, если человек решается на приятие немецкого гражданства, он все равно не становится немцем. В этом плане, в отличие от Франции, Германия ничего не обещает мигрантам. В стране долго считали, что мигрантов как таковых здесь не было и нет, а есть только гастарбайтеры. А немец — тот, кто им является по крови. Изменения в сознании населения происходят крайне медленно.

Фактически, никакого мультикультурализма в стране тоже нет — это чисто немецкое общество, которое стало обновляться за счет граждан, прибывших из Турции и бывшей Югославии, а также многих других стран, для которых получение немецкого паспорта становится трудной задачей. И немецкое общество, будучи очень консервативным, слишком медленно меняет миграционное законодательство в сторону облегчения жизни приехавших из других стран.

Из-за этого консерватизма далеко не все немецкие политики одобряют и поддерживают озвученный Меркель тезис. «Например, Дрезден — довольно специфичное место, где проживает немало нацистов. Именно там премьер-министр заявил, что приветствует проживание мусульман в стране, но это далеко не означает, что ислам — неотъемлемая часть немецкого общества», — отметила политолог.

К примеру, в Германии регулярно проводятся опросы о том, опасается ли немецкое население мусульманской части общества. После парижского теракта число обеспокоенных этим вопросом немного увеличилось. Эти данные сейчас активно используют в СМИ, в то время как точка зрения нерелигиозных представителей мусульманского мира практически не освещается. «В Германии много беженцев из Ирана, которые либо не являются религиозными, либо не придают этому большое значение. Они говорят, что религия это частное дело, и никакое не государственное, а по официальному дискурсу можно сделать заключение, что религия — это дело государства», — подчеркнула она.

Другим примером отличия официальной позиции от общественной в этом плане может служить появление в конце 2014 года движения ПЕГИДА («Патриотические европейцы против исламизации Запада»), руководители которого, впрочем, утверждали, что они выступают не против мусульман, а против беженцев. Факт консолидации людей в подобное движение говорит о том, что в немецком обществе присутствуют тенденции к отрицанию нынешней политической системы как таковой.

ПЕГИДА, как и все остальные движения правого толка, пыталось извлечь выгоду из парижских событий, хотя у него это не очень хорошо получилось. В конце января в движении произошел раскол, после того как в сеть попала фотография руководителя ПЕГИДА в образе Гитлера. Теперь движение проводит собрания уже с меньшим числом участников.

В то же время, в стране уже на протяжении многих месяцев проходят акции против беженцев. И если раньше такая гражданская позиция скорее ассоциировалась с проявлением фашизма, то после провала «коричневой» Национал-демократической партии Германии и образования ПЕГИДА характер выступлений немцев против беженцев принимает в глазах широкой общественности уже другую форму и больше напоминает обычный гражданский протест, хотя суть этого протеста остается прежней.