В Москву, чтобы представить историческую драму «Крейсер», приехал сыгравший в нем капитана потопленного японцами в 1945 году боевого корабля «Индианаполис» Николас Кейдж. «Лента.ру» встретилась с культовым актером, чтобы узнать, какой мотивацией он руководствуется, выбирая роли, и что думает о своей репутации.
«Лента.ру»: У вас, пожалуй, одна из самых разнообразных — что касается тем, стиля, жанров — актерских карьер в современном кино. Чем вы руководствуетесь, выбирая роли?
Николас Кейдж: Я в какой-то момент понял, что со временем интересы и приоритеты неизбежно меняются. Меняются даже те профессиональные вызовы, которые сам себе и бросаешь. Было время, когда я всерьез пытался привнести в актерскую игру определенную стилизацию — некоторое драматическое преувеличение. До этого, когда я работал, например, над «Дикими сердцем» Линча, то еще примерял к себе систему Станиславского. Он в своей книге «Работа актера над собой» среди прочего говорит, что имитация, стилизация — это ошибка, худшее, к чему может прибегнуть киноактер. Тогда я беспрекословно верил почти всему, чему учит Станиславский, более того, его книга помогла мне стать настоящим артистом. Но меня всегда тянуло нарушать правила. И чтение Станиславского совпало с моим увлечением теорией синтеза искусств, говорящей о том, что приемы, которые эффективны в одной области искусств, сработают и в другой. Например — то, что можно сделать в живописи, осуществимо и в актерской игре. Меня эта идея очень захватила. Помните «Крик» Эдварда Мунка?
Конечно.
И вот впоследствии, работая над «Призрачным гонщиком», я попытался в своей игре передать то же самое — вот это утробное, жуткое «Аааааа!» (изображает крик) в сцене трансформации Джонни Блейза. Или взять, например, Уорхола, его преувеличенные, гротескные коллажи с изображениями звезд вроде Элвиса, Джаггера, Джеймса Дина. Уйти от Станиславского в направлении Уорхола — вот что двигало мной на «Диких сердцем». Я пытался копировать Элвиса, ведь Сэйлор, главный герой фильма Линча, одержим Элвисом, даже на каком-то уровне считает себя его инкарнацией, подражает его стилю — с небольшими, вроде куртки из змеиной кожи, вкраплениями Марлона Брандо времен «Из породы беглецов». Вот эти роли — «Призрачный гонщик», «Дикие сердцем» — были для меня определенными вехами. Еще более ранний «Поцелуй вампира», где я пробовал задействовать немецкий экспрессионизм, стиль игры из «Кабинета доктора Калигари» или Макса Шрека в «Носферату». В целом, в этих и нескольких других фильмах я осознанно добивался чрезмерности, преувеличенности жестов и игры, театральности, причем, чтобы она была уместна, — когда сюжет дает этому психологическое или сверхъестественное оправдание.
Кадр из фильма «Крейсер»
И вы чередовали такие проекты с теми, которые можно условно считать нормальными.
Да, став постарше, я ушел и от этого, барочного, концептуального стиля игры. И двинулся в сторону фотореализма — в таких фильмах, как «Джо», где я пытался с помощью минимума средств и приемов достичь максимальной эмоции. Так что, наконец, отвечая на ваш вопрос вот таким путаным образом... Выбирая роли, я ищу сценарии, в которых можно реализовать мои сюрреалистические устремления — или, наоборот, поработать натуралистично. Или сценарии, дающие возможность работы с историческим сюжетом, как в случае с «Крейсером». А еще сценарии, которые можно обратить в хорошую комедию — чего, кстати, подозрительно давно не попадалось. А ведь я могу быть очень смешным.
Не то слово.
Да, как в «Воспитании Аризоны», например. Но мне больше не предлагают комедийные роли, представляете? Не знаю уж почему. Так или иначе, оставаться эклектичным, реализовывать какие-то свои фантазии об актерской игре, сохранять интерес — вот что для меня сейчас важно. Да и раньше так было.
Когда вы играете реального человека, как капитана Чарльза Маквэя в «Крейсере», это влияет на ваш подход к роли?
Я совершенно точно чувствую большую ответственность. Потому что такие персонажи всегда остаются словно под стеклом — твои возможности как актера ограничены тем, каким герой был в реальной жизни. Задача еще более сложная, если этот человек жив, потому что тогда тебе нужно привнести в свою игру его подлинную походку, его тембр голоса. Поскольку Маквэй — историческая фигура, капитан крейсера «Индианаполис», я не имел права как-то очернить его память и подвести тех его моряков, что еще живы. Но не мог изобразить персонажа так, чтобы это выбивало зрителя из ритма фильма. Поэтому давление определенно ощущалось. Такое же, как в свое время на «Башнях-близнецах» Оливера Стоуна, где я играл полицейского, оказавшегося 11 сентября в эпицентре событий.
«Крейсер» по-своему пытается быть несколькими фильмами сразу — это и военно-патриотическое кино, и триллер о выживании в открытом море, и даже, для некоторых героев, роман воспитания. Меняется и сам Маквэй. Что с ним произошло, как вы думаете?
Да, я пытался передать эти перемены: в финальных сценах иначе держался в кадре, изменил осанку... После потопления «Индианаполиса» он явно ощутил груз горя, вины. Справедливо сказать, что к команде он относился, как к собственным детям. Он сделал все, что мог: бросился со своими моряками в воду, подбадривал их, пытался поддерживать в них дух все те дни, что они ждали помощи. И все равно очень многих спасти не удалось, как бы он ни старался. А потом он стал козлом отпущения для военно-морского флота, по сути, всю катастрофу свалили на него. Ему звонили родители погибших ребят... Все это давило на него, конечно, на его сознание, на его душу. А еще — оговорюсь, что это мое мнение, моя гипотеза — Маквэй вряд ли был в восторге от миссии, выполненной перед катастрофой «Индианаполисом», то есть доставкой деталей атомной бомбы, которая потом упадет на Хиросиму. Не думаю, что он считал выполнение такого приказа честью. Наверняка это тоже могло сказаться на его состоянии и привести к суициду. Но это уже я воображаю. А вот гневные звонки родителей погибших точно были — и он был ими опустошен, почти уничтожен.
Кадр из фильма «Крейсер»
Понятно, что у любого артиста вашего уровня в какой-то момент, часто вне зависимости от работы, складывается определенная репутация — которая потом влияет и на саму карьеру. Ваша репутация, ваш публичный образ мешает или помогает?
Это очень глубокий вопрос, и на него, конечно, может быть сразу несколько ответов. Скажу прямо: я никогда не боялся рисковать и никогда не играл по правилам. Я уверен, что поступай я наоборот, делай то, чего от меня хотели продюсеры и зрители, мог бы стать намного большей звездой, чем сейчас. Но мне это было неинтересно! А интересны были приключения, кинематограф, возможности, риск. Меньше всего мне хотелось быть скучным и предсказуемым. Я стремился быть в своем деле панком, бунтарем.
И часто оставались не поняты.
Да, но тут проблема уже более глобальная. Мы (по крайней мере, в США) живем в обществе, помешанном на сплетнях. Обществе, одержимом культурой TMZ. У каждого есть камера в телефоне. Когда я начинал, это было невозможно представить. Нас интересовала только актерская игра — и зрителей, как мне кажется, она тоже интересовала больше. Конечно, таблоиды были и тогда, но сейчас все это превратилось в страшный снежный ком сплетен, слухов, мемов, реалити-шоу. Это настоящее безумие! А было время, когда быть кинозвездой значило что-то особенное, в этом была тайна. Сейчас это, мягко говоря, не так, особенно в Америке. Тебя пытаются заставить завести Twitter, создать страницу в Facebook. Но это не мое! Я хотел быть Джеймсом Дином, Марлоном Брандо, хотел быть загадочным — а теперь это все сложнее и сложнее. Не знаю, наверное, я принадлежу к вымирающему виду, но в интернете вы меня не увидите, что бы ни случилось. Даже если из-за этого я перестану быть звездой.