«Грубо говоря, трусы — это микротекст» Роман Тименчик о вреде полузнания и моде на исподнее

«Когда ты вылупился, птенчик, в РГАЛИ уже сидел Тименчик». Герой этого стихотворного экспромта — знаменитый литературовед, профессор Еврейского университета в Иерусалиме Роман Давидович Тименчик. Он известен как специалист по творчеству Ахматовой, Гумилева, Мандельштама, Блока. В этом году он также стал председателем жюри литературной премии «Просветитель» — конкурса, в котором определяется лучшая научно-популярная книга на русском языке. В этом сезоне лауреатами «Просветителя» стали Александр Панчин с книгой «Сумма биотехнологий» и Сергей Кавтарадзе с книгой «Анатомия архитектуры». Специальных призов удостоились Андрей Зорин, автор книги «Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века», и Владимир Решетников, автор книги «Почему небо темное. Как устроена Вселенная». Роман Тименчик рассказал обозревателю «Ленты.ру» Наталье Кочетковой о том, почему нижнее белье хрущевской эпохи — это важно, а также чем научно-популярные книги могут навредить Пушкину и поэтам Серебряного века.

«Лента.ру»: Любую премию делает не столько лауреат, сколько список финалистов. И глядя на шорт-лист «Просветителя» этого года, сердце кровью облилось не только у основателя конкурса Дмитрия Зимина. Огорчительно не видеть в этом списке книжек Александра Эткинда, Михаила Никитина, Ирины Левонтиной и некоторых других.

Роман Тименчик: А как иначе вы себе это представляли? Чтобы 12 рассерженных мужчин приняли решение, которое бы удовлетворило всех? Это невозможно. Поэтому говорить о несбыточном мы не будем.

Кстати, было еще несколько хороших книжек в лонг-листе. Скажем, очень неплохая книга о Павле I. Очень полезная. Действительно нужно, чтобы ее читали все, она о роли этого недооцененного, забытого сейчас императора. И о его роли для Российской академии наук.

Были еще книги, достойные внимания. То, что эти авторы — не целковые и не могут всем нравиться, это было ясно и раньше, так что я не понимаю, чему тут удивляться. Это же не первый год существования премии и, надеюсь, не последний. Как говорил царский министр Макаров после Ленского расстрела: «Так было, так будет!»

И все же, когда видишь некоторые книги шорт-листа, возникает ощущение, что их авторы снизили планку. «Экономика всего. Как институты определяют нашу жизнь» Александра Аузана выросла из лекций для студентов. «Что такое Африка» Кирилла Бабаева и Александры Архангельской будет интересно читать школьнику. Как будто премия награждает за умение говорить с теми, кто не в теме. Язык просвещения сейчас должен быть каким?

Мне кажется, это видно даже невооруженным глазом, а если немного глаз вооружить — скажем, чаще сталкиваться с учащейся молодежью, со школьниками, — то станет совершенно очевидно, что общий читательский уровень понизился за последнее время. Способность читать понизилась. Не знаю, как у всего человечества, но у русскоязычного — безусловно. Это я вам как историк литературы могу экспертно подтвердить.

И это произошло не вчера и не позавчера — этому уже век, если не больше. Эта утрата навыков чтения, общественная дислексия началась очень давно. Протекала в России с переменным успехом. Иногда затихала на какие-то периоды. Сейчас с возрастанием роли визуальных носителей информации, изменением каналов информации, с необходимостью успеть за прежнее количество времени прочесть значительно больше, но, как следствие, значительно более поверхностно, — все это стало очень заметно.

Случилось неумение читать глубинные слои текста. Самого разного текста, в том числе и визуального. И поэтому книга «Анатомия архитектуры. Семь книг о логике, форме и смысле» Сергея Кавтарадзе, например, которая учит чтению архитектуры, подобно тому, как другие книги шорт-листа гуманитарной номинации учат читать что-то другое, чрезвычайно полезна.

Скажем, книга Натальи Лебиной учит читать, извините, исподнее белье советской эпохи. Учит читать, что означают семейные трусы. Не просто быть в шоке или, наоборот, в восхищении — я думаю, что мода на них вернется по общим законам моды, — а понимать, что за этим стоит. Грубо говоря, трусы — это микротекст. Как и колонны, как и экономическая ситуация, о которой рассказывает книга Аузана. Это надо уметь читать, а не просто жаловаться на то, что плохо с деньгами. Важно понимать, почему это происходит и что можно сделать, чтобы было чуть-чуть лучше.

Точно так же как «Африка», которую тоже надо уметь читать, не ограничиваясь штампами и текстами в глянцевых журналах. Замечательно, что нынешнее поколение читателей пройдет через книгу об Африке. Я вспоминаю опыт своего читательского поколения, для которого в свое время такой была книга Иржи Ганзелки и Мирослава Зикмунда — для многих моих сверстников она определила будущий интерес к далекому, к тому, что прагматически не нужно сегодня, к той самой тяге, которая когда-то влекла Николая Гумилева бросить все, сесть на пароход и поехать на этот незнакомый континент.

Возвращаясь к вопросу о поиске языка просвещения: он должен быть сложным и рассчитанным на медленное чтение, или просветитель — это такой аниматор? Он развлекает?

Это произведение литературы. Пусть так называемой научно-популярной, но я бы назвал это научно-художественной литературой. Всякое произведение литературы мы можем объяснить. Мы можем объяснить, как сделана «Шинель» Гоголя. Советское литературоведение в классической работе когда-то объяснило (имеется в виду статья литературоведа Б.М. Эйхенбаума «Как сделана "Шинель" Гоголя» — прим. «Ленты.ру»). А вот как сделать «Шинель» — знает только Николай Васильевич Гоголь и его портной Петрович. Мы можем объяснить, как сделана книга Кавтарадзе об архитектуре. Как сделать другую хорошую научно-популярную книгу — мы не знаем. Она может пойти по пути воспитания уважения к науке к ее сложному языку, к напряжению читательского внимания, учить науке через увлекательность трудности науки. А может пойти по пути развлечения, игры, если вы умеете это делать. Проблема в том, что в хорошей книге все хорошо. В плохой книге, не получившейся, все плохо, несмотря на то, что в ней были применены самые современные ноу-хау.

Мне кажется, советская традиция популяризации науки строилась как раз на первом принципе: воспитания уважения к сложности науки. Сейчас чаще пытаются объяснить сложное «на пальцах». Нет ли в этих попытках спекуляции и в конечном счете вреда для науки?

Знание градуировано. Есть знание для второго класса, пятого класса, девятого и так далее. Причем, речь идет об одних и тех же вещах и явлениях. Но о них каждый раз надо излагать по-разному. Могут ли вступить эти знания в противоречия? Могут. Но так молодой человек, который погружается в эту замечательную таинственную область, называемую «наука», узнает о том, что наука иногда может противоречить сама себе.

Одна из книг шорт-листа — книга Бориса Жукова «Введение в поведение» — показывает, что такая вещь как научный консенсус, который считается охранной грамотой, лицензией на постижение истины, условен. Завтра изменится парадигма — и будет другой консенсус. И тоже все будут считать, что это истина. А приводит ли это к релятивизму, к разочарованию в науке? Не думаю. Во всяком случае, людям, которые занимаются гуманитарной наукой, надо все время помнить о том, что подобно тому, как есть гуманитарное знание для второго класса, для шестого и для десятого, так же есть гуманитарное знание для 2016 года, 2020-го и 2048-го.

Вы сами могли бы написать научно-популярную книгу? Например, про Серебряный век?

Нет, я против. Есть вещи, которые не поддаются популяризации. И свойство ученого человека заключается именно в том, что у него должно быть чутье на то, что можно популяризировать, а что нельзя. Мы каждый день видим попытки популяризировать так называемый Серебряный век. Кроме ужаса ничего из этого не получается, не может получиться.

Но вот Олег Лекманов, скажем, выпустил книгу про Есенина.

Она вполне научная книга, но без того, чтобы кичиться своими знаниями, как это часто бывает в научных книгах. Она не заискивает перед читателем. А научно-популярная книга, к сожалению, — и это входит в понятие жанра — должна немного заигрывать, льстить ему. Это условия игры, правила жанра.

Давайте закончим про Серебряный век: казалось бы, такой сюжет, такие герои — башня Вячеслава Иванова, романы, страсти, наряды, смерти — красота же! Почему нет?

Есть такая история, она изложена в записках Лидии Корнеевны Чуковской, которая девочкой ходила в Дом литераторов в Петрограде. Она была еще школьницей советской единой трудовой школы, но уже что-то понимала. Во всяком случае, папа ее научил смотреть на писателей в четыре глаза. Она не увидела главных знаменитостей, но при ней был объявлен вечер молодых поэтов. Перед этим вечером Мария Валентиновна Ватсон, престарелая писательница, литераторша, взяла бюст Семена Яковлевича Надсона и понесла куда-то. Ее спросили: «А зачем вы его уносите?» Она ответила: «Я боюсь, что кто-нибудь его обидит».

Я точно знаю, что моих любимых персонажей, мое любимое время кто-нибудь обидит в 2016 году, поэтому я бы не хотел их выносить в такое место, где их могут обидеть. А популяризировать их можно будет лет через 20, если будет еще читатель. Еще Саша Черный нас учил, что наши дети будут жить лучше, чем мы. Будут умнее нас. Будут больше читать, больше понимать.

Что в принципе не поддается популяризации?

Пушкин.

Но его популяризовали, кто только не…

И вот мы видим, к чему это привело. Вот кому совершенно противопоказано быть донесенным в облегченном, препарированном, улучшенном и исправленном виде.

А не получится, что человек, прочтя все эти убогие книжонки, условно говоря, про потаенную любовь Пушкина, в какой-то момент возьмет в руки Лотмана? И, кстати, Лотман — это разве не популяризация?

Нет, это именно что игра в популяризацию, такая хитрость. Не думаю, чтобы так уж понятно было все то, о чем говорит Лотман. Но там есть другое: слушаешь этого человека, смотришь на него — и начинаешь любить науку, уважать ее, уважать людей, которые кладут жизнь на это занятие. Оно такое, оказывается, обаятельное!

Это не популяризация предмета: ни декабристов, ни Пушкина. Это выгодная подача научного мышления. При этом прелесть ведь в чем? В иллюзии того, что он думает прямо сидя перед камерой. В этот момент складываются окончательно его итоговые формулы про русскую историю, литературу.

Это, конечно же, имитация, но замечательная. Так поступают все опытные педагоги. Они говорят: «А давайте мы вместе подумаем». На самом деле никто вместе не думает, думает педагог, а всем кажется, что они присутствуют при поисках и открытии истины.

Чем популярные брошюрки о Пушкине и других могут повредить своим героям и перевесить тот корпус академических текстов, который уже существует?

Вы же сами знаете, что незнание не так вредно для общества и для отдельного человека, как полузнание. Хуже полузнания ничего нет. В нем кроется источник всех наших бед, значительно более серьезных, чем непонимание Пушкина или Серебряного века.

Вот говорят, что услышав или прочитав что-то, имярек перевернулся бы в гробу. Наша профессия историков литературы учит уважать тех, кто лежит в гробах. Пусть они там отдохнут — у них была трудная жизнь, пусть хоть там лежат спокойно, без верчения.

А науки естественные? На них это тоже распространяется?

Нет! И даже про архитектуру я уже так не скажу. Пусть лучше отличает коринфскую капитель от ионической, если уж поперся на эту экскурсию. Пусть лучше экскурсовод не тратит времени на такие объяснения.

А вот литература — это особая статья. Она так замучена популяризацией, так от нее настрадалась за последние полтора, если не больше, века русской истории.