Почему большинство новых романов не обходится без невротичных, закомплексованных родителей, травмированных детей и анализа семейных паттернов, и можно ли написать современный роман без оглядки на Зигмунда Фрейда? Обзор книжных новинок.
Селеста Инг «Все, чего я не сказала» (перевод А. Грызуновой, изд-во «Фантом Пресс»)
Трудно сказать, к достоинствам или недостаткам стоит отнести предсказуемость художественного текста. На то и существует жанр, чтобы оправдывать ожидания читателя, берущего в руки детектив или женский роман. Всякое жанровое смешение средним читателем воспринимается как неожиданность, и если в женском романе обнаруживается кровавый триллер, то скорее всего такая неожиданность не вызовет положительных эмоций. Но есть и предсказуемость иного рода.
Современный западный роман стандартного пошива (то есть пристойное и часто даже привлекательное чтение, вроде многостраничной «Маленькой жизни»), кажется, уже не может обойтись без набившего оскомину, утоптанного, замасленного психоанализа. Если речь идет о семейной саге, о романе воспитания, с вероятностью 90 процентов читатель встретит в нем общие места и хрестоматийные истины современных психологических и психиатрических концепций. Как то: родители не должны вымещать свои комплексы на собственных детях (однако, разумеется, вымещают их), детская психологическая травма не менее страшна, чем травма физическая и приводит к серьезным проблемам во взрослой жизни (к гибели в подростковом возрасте), дети скрывают свои страхи, комплексы, фобии, фрустрации от родителей, замыкаются в себе, чем еще больше вредят себе. Поэтому с ребенком нужно разговаривать, нужно видеть в нем самостоятельное существо, а не отражение своих собственных чаяний, ожиданий, и уж тем более не возможность возмещения собственных неудач.
Понятно, что перечень этих психотерапевтических тезисов можно дополнять, но в основе своей они остаются неизменными и перекочевывают из романа в роман. «Все, чего я не сказала тебе» — еще один случай подобного художественного построения. В семье, где вроде бы родители души не чают в детях, любимица дочь кончает жизнь самоубийством. Это отправная точка повествования. И как нетрудно догадаться, дальнейшее повествование призвано показать, что в благополучной с виду семье отнюдь не все благополучно, что родители не знают собственных детей. Ну и дальше все по привычной схеме. Разве что добавляется проблема социального отчуждения (отец семейства — американский китаец, действие происходит в 1970-х годах, в эпоху до торжества политкорректности) и природной предопределенности (дети повторяют грехи отцов, несут в себе как проклятие родового начала).
Джон Бойн «История одиночества» (перевод А. Сафронова, изд-во «Фантом Пресс»)
Любопытно, что по сути эти же проблемы (и те же схемы) в романе Джона Бойна, писателя куда более маститого, «История одиночества». Да, обстановка другая, страна другая (Старый Свет, а не Новый), антураж другой — жизнь и судьба католического священника, но и здесь находится место рассказу о детских психологических травмах и насилии над детьми (в контексте актуальной религиозной проблематики), о том, к чему может привести, чем может обернуться в будущем решение, которое родители принимают за ребенка. Последнее, кстати, один из главных сюжетных стержней романа — герой, избравший (не вполне по собственной воле, а скорее из желания угодить матери) путь священника, в результате понимает, что обманывал себя, что впустую прожил свою жизнь.
Впрочем, у Бойна есть один важный мотив, выводящий роман за рамки современных беллетристических трафаретов. Он все-таки пишет не только о призвании, но также о распространенном сегодня искусе человека, служащего церкви. Священнику часто кажется, что сан делает его особенным, исключительным, избавляет от страхов и страстей мирской жизни. На самом же деле это не так.
Энн Тайлер «Случайный турист» (перевод А. Сафронова, изд-во «Фантом Пресс»)
Между прочим, еще совсем недавно доморощенный психоанализ не был обязательным романным атрибутом. «Случайный турист» Энн Тайлер (написанный в 1980-х) яркое тому подтверждение. Здесь, кстати, завязка действия почти такая же, как и у Селесты Инг. Во всяком случае, сходство налицо. Муж и жена, в браке прожившие двадцать лет, гибель сына, супруги расстаются. Только вот Тайлер в самом начале указывает, что эта смерть — трагическая случайность, стечение множества обстоятельств. Здесь нет психологического детерминизма. И читатель невольно свободно вздыхает — значит все-таки речь пойдет о другом. То есть, конечно, не совсем о другом — герои подавлены депрессией, которую не ослабляет, а усиливает расставание. И все-таки. Другое письмо, другая интонация, ирония, юмор, комические ситуации, которые вовсе не заглушают драматизма, но делают иной саму материю романа.
Майкл Шейбон «Лунный свет» (перевод Е. Доброхотовой-Майковой, изд-во «Азбука»)
Как определить «материю романа»? Как ее уловить, почувствовать? Наверное, на ощупь, тактильно. Но очевидно же, что это субстанция любого текста. Мы сразу видим, осязаем, как скроена, как соткана ткань, насколько живо, рельефно слово. Даже слово, пробивающееся через перевод, или укутанное переводом. И здесь иногда фразы достаточно, чтобы текст захватил тебя, чтобы ты не думал о швах и склейках, об искусстве кройки и шитья, о канонах и лекалах. Нет, понятно, что без них не обойтись, но добротность «материи» уже сама по себе доставляет удовольствие.
«В рассказах деда его мать предстает двужильной и бесконечно доброй, «святой», посвятившей себя рабскому служению мужу и сыновьям. На фотографии это приземистая женщина, затянутая в стальной корсет, обутая в практичные черные туфли, с таким бюстом, что в нем могли бы поместиться турбины. Почти неграмотная, она ежедневно заставляла деда, а позже дядю Рэя читать ей газеты на идише, чтобы быть в курсе всех последних бедствий еврейского народа. Из недельного семейного бюджета прабабушка ухитрялась заныкать доллар-два для пушке. Дети, осиротевшие при погромах, получали еду, беженцы — билет на пароход. Целые склоны в Палестине расцветали садами благодаря ее сердобольной расточительности». Это цитата, далеко не самая выразительная, из романа Майкла Шейбона «Лунный свет».
Есть в этой семейной саге (внук рассказывает об открывшейся ему жизни деда и бабушки) сцены и эпизоды гораздо более эмоциональные и фактурные. И все-таки даже в этом нарративно-ординарном отрывке, простом повествовательном фрагменте чувствуется энергия. У текста есть вкус. И если он есть даже в проходном описании, то ясно, что в моментах кульминационных, сюжетно-напряженных выразительности прибавится. Впрочем, возможно, это в читателе говорит память о текстах Зингера или Шалева, ведь даже в приведенной цитате видно, откуда, из каких источников черпает силу Майкл Шейбон.
Джо Бейкер: Лонгборн. Гордость и предубеждение. Из жизни слуг (перевод Е. Мигуновой, изд-во «Синдбад»)
Кстати, зачастую даже тогда, когда эти источники откровенно заимствованные, ничего в этом плохого нет. Роман, как нам рассказал М.М. Бахтин (великий ММБ) живет чужим дыханием, в нем обретая свое. Он такое двоякодышащее существо. И некоторые уже открытые источники пользуются особой популярностью. Скажем, «Гордость и предубеждение» Джейн Остин. Очередное обращение к хрестоматийному произведению знаменитой британки — «Лонгборн» Джо Бейкер. «Гордость и предубеждение» Бейкер загоняет в подполье, отправляет в кухонно-прачечный мир прислуги, и весело смотрит, что же в результате получается. Его веселье передается и читателю, который наслаждается вдвойне, сравнивая перепевы (или перекройку) Бейкер с уже известными переделками этого образца английской классики. Ну, скажем, с пародийным романом (благополучно экранизированным) Сета Грэм-Смита.