Молятся за тех и за других Разоблачение 2-й площадки Донецка

В «Театре.doc», в начале фестиваля «Охота за реальностью» (презентация будущих документальных проектов) показали спектакль Анатолия Праудина «Донецк. 2-я площадка». Спектакль петербургский, принадлежит театру «Цехъ» и экспериментальной сцене театра-фестиваля «Балтийский дом».

Это спектакль документальный; результат рискованной экспедиции режиссера Праудина, художника Игоря Каневского и актера Ивана Решетняка на 2-ю площадку — так называется один из жилых кварталов химического комбината в Новокуйбышевском районе Донецка. Сейчас там война, от населения в семь тысяч осталось четырнадцать человек, остальные уехали. Группа спектакля устроилась на завод, обосновалась и приступила к исследованию.

«Донецк. 2-я площадка» — по сути, моноспектакль; его герой — парень по имени Жека, работник завода, плотник из Херсона. До войны Жека резал свиней в подсобном хозяйстве, работа нравилась. Когда все началось, было разное: голосовал на том самом референдуме, так как обещали зарплату поднять, служил в ополчении, но жизнь дороже, теперь снова на заводе, который едва работает. Жека с благоговейным почтением рассказывает о начальнике, пенсионере: мог бы сидеть дома, но нет — поддерживает жизнь на заводе, а заодно и тех, кто остался в поселке. Всех обеспечил работой, а Жеку, похоже, спас от смерти, когда тот попался военной полиции без документов.

Документальный театр устроен так: слушаешь монолог и думаешь о том, как живет этот вот человек. Про театр можно подумать потом, дома: про структуру текста, про то, чего хотел режиссер, про актерское мастерство. Изначальное знание о реальности персонажа в случае «Донецка» особенно влиятельно: зудит тревожная мысль — а вот сейчас, когда мы в зале «дока», в апреле 2017-го смотрим этот спектакль, Жека еще жив? И те, которых он называет, рассказывая о жизни на Площадке. Стоит ему произнести эти имена: Тася, Игорь — и они сразу входят в твою жизнь, обретают плоть и объем, и от их существования не отвертеться.

Документалистика — лучшее, что придумал театр для работы с сегодняшней катастрофой, бедой, для работы с деформированной и болезненной реальностью. Художественно осмыслять случающуюся сейчас трагедию почти невозможно, нет временной и эмоциональной дистанции. Художественное требует обобщения, а вот документальный театр работает с частным свидетельством, с масштабом не историческим, но человеческим. И в этом подходе — защита от тенденциозности.

Личный документ — дневник или интервью — априори субъективен, в этом и оправдание, и интерес. «Донецк. 2-я площадка» рассказывает не о войне, а о частном опыте войны: сфокусировавшись на этом Жеке, спектакль отказывается от претензий на глобальные выводы. Любопытно, что с этим «Донецком» отчасти происходит то, что происходило со спектаклем «Театра.doc» о событиях в Беслане, вернее, о восприятии этой трагедии. «Сентябрь.doc» состоял из подлинных высказываний на интернет-форумах: тексты противоположных идеологий и позиций были радикальны до экстремизма, полны страха и агрессии. Театр не вставал на чью-то сторону: как и положено, в общем, документалистам, здесь соблюдали «ноль-позицию», просто репрезентуя разное. Спектакль в итоге ругали и те, и другие: и государственники, и либералы. К «Донецку» предъявляют схожие претензии, но авторы своему зрителю доверяют, предлагая именно нам делать выводы, анализируя Жеку как живой документ.

Как устроен спектакль: зрительные ряды отделены от игровой площадки колючей проволокой, за ней — грязно и неуютно, бедная, походная обстановка. Самодельный, кажется, стол, табуретка, вокруг, на полу — картофельные очистки, какие-то пакеты, ведро. Сзади — то ли заколоченное окно, то ли посеченная осколками облезлая дверь, на ней постер с Ани Лорак — песню любимый певицы, уже в финале, Жека поет пьяным голосом под расстроенную гитару. Самогон — в помятой пивной пластмасске, картонная стена вспучена дырками, слева — железная кровать, на которой дрыхнет Персик, кот военного времени — его играет художник Каневский с рыжей головой, в жилетке с мехом. Он же разрисовывает стены из оргалита, пока Жека рассказывает нам о довоенной жизни: его жанровые зарисовки с богатыми толстыми мужчинами, дородными женщинами, ухоженными собаками у ног хозяев похожи на иллюстрации к купеческим пьесам Островского или к украинским повестям Гоголя. Воспоминания о мирной жизни, превратившиеся в мифическую пастораль: с умиленным увлечением Жека говорит о цветах, детских площадках, собаках, которые теперь почти все поумирали от разрыва сердца. Персик, философски замечает Жека, жив, потому что уже родился в войну — он знает, что это просто такой мир, «мир, где ухают».

Анатолий Праудин перед спектаклем предупреждает о нецензурной лексике (Жека говорит колоритно) и идеологии: мата действительно много, а вот политической позиции никакой и нет. Просто набор ожидаемых стереотипов, из телевидения, из жизни, из страхов — о «фашиках» и «укропах», о Путине, который шлет хорошую гуманитарку и может забрать всех к себе. Хотя об этом Жека говорит с интонацией мрачного сарказма. Самое интересное — то, как Жека рассказывает про войну, про жизнь, про людей. Его война складывается не из налетов и ужаса, а из мертвых собак, из плохой воды, из зарплаты в две тысячи, из испорченного дешевого обогревателя, который продали ему на рынке. Из одиночества, из тоски по родным в Херсоне, из скуки и усталости. Жека заперт на этой войне как в каком-то скучном чистилище — домой, в Херсон, не пускает штамп ополченца в паспорте, в Ростов ехать не к кому, да и денег нет. Важно, что в спектакле сохранили ощущение диалога: Жека обращается к своему внезапному собеседнику, актеру из Петербурга, и в его интонации — и естественная в ситуации войны подозрительность, и жадная радость разговора.

Отдельное достоинство спектакля — качество игры Ивана Решетняка. Мы не знаем, какой Жека на самом деле, но верим, что именно такой: актер блестяще присвоил и малороссийский говор, и социальные характеристики героя, и его пластику, манеру слегка пригибаться к земле, слегка отворачиваться от собеседника и прятать лицо — хотя бы лоб — под капюшоном толстовки. Жека плотно вписан в свой неприглядный быт, и картофельные очистки у его ног — никакая не метафора, а просто очистки — жизнь его течет без пауз и рефлексии. Непонятно, как удалось это актеру и режиссеру, но их Жека вовсе не соткан из банальностей, его сознание, ход путаной, пьянеющий мысли парадоксален. Авторы спектакля избежали соблазна рассказать историю «простого человека на войне». Их Жека растерян, дезориентирован, он пугает смесью тоски и покорности, пугает уже впитавшейся в его кожу привычкой жить в «мире, где ухают», но в этой густой смеси чувств и мыслей, в способах своей пристройки к миру он интересен и разнообразен.

Пока художник разбирает декорацию и выстраивает из кусков дверной обшивки самодельную церковь, Решетняк снимает толстовку, толстые вязаные носки. Теперь его не узнать, кажется, что этот интеллигентный щуплый питерский мальчик — кто-то совсем другой.

Театру современному, театру документальному свойственно рассказывать про процесс, про путь к спектаклю, свойственно включать в сценическое тело авторский комментарий — в «Донецке» это тоже есть и, пожалуй, это самая спорная его часть. Актер рассказывает про церковь недалеко от 2-й площадки, которую устроили в жилом доме. Там служит священник, у которого погибла жена, там в хоре поют три женщины, одна без голоса, другая не знает церковно-славянского. Колокольню сделали из трех металлических обрезков. Молятся за тех и за других, за Россию и Украину. Актер рассказывает о своем мистическом переживании в этой церкви, о своей надежде на мир, о своей молитве за Жеку и других жителей площадки. В искренности человеческой здесь не сомневаешься, и пафос оправдан личным опытом, потрясением от этой поездки и этих встреч. И все же театральное, художественное с человеческим совпадает не всегда, и когда интимное и возвышенное становится предметом публичного озвучивания и обыгрывания, избавиться от ощущения неловкости все же трудно. Но это дело вкуса, важно другое: когда смотришь такой спектакль, как «Донецк. 2-я площадка», думаешь, что театр, и как искусство, и как средство гуманного осмысления мира, снова себя оправдал.