Живем и видим В Германии вышла книга Некрасова с предисловием Гомрингера

Нет, эта книга — не Николая Алексеевича Некрасова (автора «Кому на Руси жить хорошо»). И не Виктора Платоновича Некрасова (автора «В окопах Сталинграда»). А Всеволода Николаевича Некрасова.

Автора вот такого стихотворения:

какой
я Пушкин

я кто
Некрасов

не тот Некрасов
и еще раз не тот

не хвастаюсь я
а хочу сказать

с вас
и такого хватит

Всеволод Некрасов (1934-2009) — русский поэт, участник лианозовской группы (одного из первых неформальных объединений неподцензурного искусства, сложившегося в конце 1950-х годов вокруг художника Оскара Рабина в подмосковном тогда Лианозово), представитель конкретной поэзии, один из основателей школы московского поэтического концептуализма, выдающийся лирик второй половины ХХ века, оказавший большое влияние на всю современную русскую поэзию. Ойген Гомрингер (родился в 1925 году) — немецкий, испанский, французский и английский поэт швейцарско-боливийского происхождения. Основатель конкретной поэзии, живет в Германии.

Ему 92 года. Он живой классик, поэт с мировым именем. Когда в начале 1990-х российские конкретисты, поэты-лианозовцы Игорь Холин (1920-1999), Генрих Сапгир (1928-1999), Всеволод Некрасов приезжали в Германию, они выступали вместе с немецкими конкретистами Герхардом Рюмом (родился в 1930 году) и Францем Моном (родился в 1926-м). Некрасов потом о них написал: «Рюм / Мон / делают ремонт». В смысле ремонт языка, то, собственно, чем занималась конкретная поэзия — ремонтировала поэтический язык после катастрофы двух мировых войн, Освенцима и Гулага. Но с Гомрингером так и не познакомились. И вот эта встреча состоялась.
Книга называется «Живу и вижу» — Ich lebe ich sehe. Эта формулировка — «живу и вижу» — можно сказать, поэтическое кредо Некрасова, несколько раз встречается в его ключевых, программных стихотворениях. Вот одно из них:

я уж чувствую

тучищу

я хотя
не хочу
и не ищу

живу и вижу

В 1982 году Эрик Булатов, близкий друг Всеволода Некрасова (художники Эрик Булатов (родился в 1933-м), Олег Васильев (1931-2013) и поэт Всеволод Некрасов в 1970-80-х годах тоже представляли собой своего рода художественно-поэтическую группу, были одними из основоположников соц-арта и российского концептуализма), написал картину «Живу — вижу», в 1999-м сделал еще одну ее версию. Картина знаменитая, Эрик Булатов — самый дорогостоящий на арт-рынке современный российский художник (вместе с Ильей Кабаковым), живет в Париже. У него целый цикл картин по стихам Некрасова, тот, кто был на выставке Булатова «Живу и вижу» в Манеже в 2014 году, их видел. А у Некрасова много стихов, посвященных Булатову и Васильеву, основанных на их живописи.

Теперь вот еще немецкая книга с таким названием — «Живу и вижу». Книга вышла в издательстве Хельмута Ланга. Это небольшое издательство, основанное в 1980-х годах, специализируется на качественной литературе ХХ века, в том числе русской. Книга — билингва, то есть, помимо немецких переводов, напечатан и русский оригинал. Авторы переводов — немецкие слависты и поэты Саша Вондерс и Гюнтер Хирт. Они познакомились с Некрасовым и другими представителями московского андеграунда в начале 1980-х, опубликовали в Германии еще в те времена два сборника, посвященных российской конкретной поэзии и концептуализму (тогда это называлось «тамиздат») — тоже в русском оригинале (а также с записью авторского чтения) и со своими переводами.

Известно: поэзия непереводима. И это правда: невозможно в другом языке воссоздать все богатство семантических связей, контекстов, стилистических нюансов, присущих подлинной поэзии, формирующих ее художественную ткань. Просто потому что языки разные, а любое стихотворение большого поэта — это не просто определенное высказывание, лирическое или какое другое, это всегда сразу весь язык, его текущее состояние, взятое в эстетической функции. Поэзия — это эстетическое измерение языка. И язык должен быть родным, чтобы ощутить его поэтическую цельность и органичность в персональной эстетике того или иного поэта. В чужом языке многое совсем по-другому, и воссоздать именно эту цельность и единство невозможно. Но можно дать об этом представление. Чем и занимаются век от века поэты-переводчики, переводя свое понимание и ощущение иностранного поэта на родной язык, в его семантические связи, контексты и стилистические нюансы.

С другой стороны, поэзия — универсальный язык, как любое настоящее искусство. Ведь поэзия не столько выражает человеческую природу, сколько ее формирует, служит ее основой, и это не зависит от особенностей лексики и грамматики. Поэзия не следует за языком, а предшествует ему, выявляя то, что мы говорим на самом деле, фиксируя это. Немецкий философ Хайдеггер, например, писал об этом так: «Поэзия есть устанавливающее именование бытия и сущности всех вещей — не произвольное говорение, но то, посредством чего впервые вступает в открытое все то, что мы затем обговариваем и переговариваем в повседневной речи. Поэтому поэзия никогда не воспринимает речь как наличный материал, напротив, поэзия сама впервые делает возможной речь». Неудивительно, что слова поэтов становятся крылатыми, входят в словарный запас: это то, что всем заранее понятно. По крайней мере тем, кто знаком со школьным курсом литературы.

Поэзия — это всегда единство. Национальная поэзия, европейская, восточная, мировая. Ойген Гомрингер в своем предисловии к книге Всеволода Некрасова говорит о «супранациональной поэзии» (supranationalen lyrik). Переводчик Ольга Денисова не стала переводить этот эпитет как «наднациональная». Об этом дискутировали, но мне кажется, что переводчик поступил правильно, поскольку Гомрингер имел в виду не какую-то абстрактную международную поэзию, а конкретное единство живого поэтического языка в его постоянном противостоянии с неизбежными тенденциями выхолащивания, омертвения в стихописании (Гомрингер это обозначает английским словом poetry). И тут именно супранациональное единство, то есть единство, предшествующее любому национальному языку. Действительно, конкретная поэзия возникла в 1950-е на Западе и в России независимо друг от друга. Конечно, «по схожим причинам», но «никак не в подражание немцам» (по выражению Некрасова). И это, наверное, один из самых ярких примеров универсальности поэзии, ее «супранациональности».

Поэты прекрасно понимают друг друга еще до перевода и до личного знакомства, потому что они сразу говорят на одном языке — языке поэзии. Не нужно искать общий язык с Западом, он уже есть — это язык европейского искусства, язык европейской культуры. Конечно, каждый волен отказаться от своего языка, своей культуры, поддаться соблазну подменить фундаментальную простоту поэзии банальностью (подчас внешне очень сложной) poetry, но обязательно найдутся Ойген Гомрингер и Всеволод Некрасов, которые вернут вещам их подлинное значение.

И встреча двух крупных европейских поэтов обязательно состоится, пусть даже после смерти одного из них. «Теперь до нас дошел на немецком языке большой русский вклад в конкретную поэзию, но дошел отнюдь не как завершение эпохи модернизма — слишком уж он живет в настоящем, повернувшись спиной к любому прошлому, — пишет Гомрингер. — И оно Некрасову не нужно, — ведь он так же, как и западные конкретисты, стремился реформировать сложную систему, обрести поэтический язык своего времени. Этот язык придерживается наивной и всемирной формулы поэзии: «Живу и вижу» — и ставит ее перед нашими глазами для чтения. И вот слышащий видит, и видящий слышит. Это и есть поэзия».
Так формула Некрасова (и Булатова) стала всемирной. Потому что это по-настоящему поэтическая формула, а поэтические формулы универсальны, как закон всемирного тяготения.