«Сидит дед у разбомбленного дома и плачет» Военкор о первых ополченцах и первых обстрелах мирных жителей в Донбассе

«Лента.ру» завершает цикл публикаций о начале боевых действий в Донбассе, в основу которых легли воспоминания российских военкоров. В прошлой части наш собеседник рассказал о первых обстрелах Донецка, русских националистах по обе стороны фронта и состоянии украинской армии. В этой статье мы представляем воспоминания публициста и журналиста Андрея Никитина, неоднократно посещавшего ЛНР и ДНР в 2014 году. Он застал настоящее народное восстание, операцию Вооруженных сил Украины на границе с Россией и обстрелы мирных сел.

За Донбасс!

Когда на Украине все только началось, я работал в ныне покойном интернет-журнале «Спутник и Погром». Когда стало понятно, что все это надолго, от редакции поступило предложение собрать гуманитарку. Была где-то середина мая. Это были времена, когда люди, сочувствующие ДНР и ЛНР, хотели помочь буквально чем угодно — воевать, купить что-то, отвезти, оформить, сделать сайт — все эти люди находили друг друга на раз-два, знакомились на этой теме.

Вот, например, мы на каждую коробку с гуманитарной помощью клеили наклейку. Коробок до хрена, стикеров тоже до хрена надо. Я кидаю клич просто у себя во «ВКонтакте» на стене, среди своих читателей, что нужны стикеры — и тут же пишет чувак: «Работаю в типографии, сейчас начальник уйдет, я напечатаю втихаря, бесплатно будет». Потом пишет: «Начальник пришел, увидел, сказал, что сам тоже поддерживает Донбасс, печатаем бесплатно».

Это как с наркотиками: человек начинает употреблять, и у него через месяц образуется окружение из тех, кто употребляет. Война — тоже наркотик, если ты ею интересуешься и каким-то образом принимаешь участие. А если это романтическое национальное восстание, как это было весной-летом 2014 года на юго-востоке Украины, то ты обрастаешь такими же увлеченными «наркоманами».

Тогда же мне поступило от редакции предложение поехать с грузом и сделать репортаж. Мы собрали деньги краудфандингом, закупили лекарств на полтора миллиона, и я собрался в путь. Ребята, сопровождавшие груз, тоже нашлись через интернет как-то сами собой, все с боевым опытом, из военно-патриотической организации.

На границу России и ЛНР мы приехали 2 июля, и оказалось, что нет ни пунктов пропуска, ни гуманитарного коридора. Шли бои, снаряды попадали на российскую территорию, причем места попадания сразу оцепляла полиция, туда было не попасть.

Пришлось тогда заночевать у добрых людей в автомастерской. Лето, жара, прямо на бетонном полу разложились и спали. На следующий день перегрузили весь груз в полноприводные «газели» и поехали, как тогда говорили, «за ленточку».

Беспокойная дорога

Когда ты садишься в старую «газель», едешь в степь и видишь этот потрясающий вид — такое запоминается на всю жизнь. Неповторимая красота, а тебя в любую секунду — бац! — и может не стать, потому что постоянно тут и там кого-то обстреливают, по-серьезному — из артиллерии и минометов, вдоль трасс куча сгоревших машин и автобусов. А реальность тебе как бы такой подарок сделала — степь на закате. Это, конечно, стало первым, и поэтому, наверное, самым мощным впечатлением от поездки.

На границе тогда уже не было украинских пограничников, зато были украинские артиллеристы, наводчики и снайперы. Батарейки из телефонов вынимались, сим-карты заматывались в фольгу, потому что все боялись, что по сигналу от телефона и сим-карт могли навести артиллерийский удар. Тогда с этим было строго. Это потом уже все офигели, стали Wi-Fi ловить на передовой. У меня был айфон, батарейка не вынималась, я оставил его в автосервисе и взял кнопочный.

В Луганск мы прибыли ночью. Было страшновато, ЛНР тогда брали в кольцо, каналов переброски вооружений к ним еще не было. Границу уже практически перекрыли украинские войска, город буквально оказывался в осаде. Доходило до того, что там отключали электричество, и в моргах трупы гнили.

Блокпосты на дорогах возникали хаотично, не было еще четкого разграничения территорий, непонятно было, кто что контролирует. То есть в крупных городах еще более-менее ясно было, где какая власть, а с небольшими населенными пунктами — не вполне. В любом месте мог оказаться украинский блокпост. Так что путешествие получилось очень беспокойным.

В ночи уже разгрузили гуманитарку, отправились в отель. Очень смешно парни проносили в гостиницу автоматы, пытаясь их как-то скрыть. То есть мы перешли границу, не попали под обстрел, миновали блокпосты и прочие неприятности, и вот он. последний рубеж и испытание: проскочить мимо дежурной на ресепшене, чтобы она не запалила, что мы с оружием.

Дежурную, кстати, провести не удалось — позвонила в комендатуру, и оттуда приехали бойцы. Но все закончилось благополучно: парни быстро разобрались, что мы свои, и сели с нами пить «Бехеровку». Почему-то в Луганске она стоила очень дешево и поэтому была основным алкогольным напитком. Закусывали едой из китайского ресторана при отеле. Там повар жил прямо в одном из номеров — даже ночью готовил.

И вот эта «Бехеровка» с китайскими закусками тогда заходила так, как никогда никакой алкоголь не заходил — чистое удовольствие. Когда сутки трясешься в пыли по жаре и колдобинам, да еще и в бронежилете. А после всего этого еще и разгружаешь несколько «газелей», то нет ничего лучше, как залезть под душ, а потом в одних шортах сидеть пить эту «Бехеровку»... Никакой пятизвездочный отель с видом на океан не предоставит ничего подобного.

«Своя же авиация его и разбомбила»

На следующий день мы поехали в Станицу Луганскую, где днем ранее украинская авиация разбомбила целую улицу. Нас водил по станице ополченец из местных. Вылавливал пострадавших и говорил: вот, приехал человек из Москвы, расскажите, что эти суки делают. Человек из Москвы воспринимался как кто-то, кто может рассказать об их беде на весь мир, и их услышат. Я прекрасно понимал, что, когда пишешь на «Спутнике и Погроме», то весь мир тебя, скорее всего, не услышит, но не стал этого объяснять. Снимал и все.

Люди ходили абсолютно шокированные и потерянные. Сидит дед у разбомбленного дома и плачет. Он 30 лет служил летчиком, а теперь получилось, что своя же авиация его дом и разбомбила. Люди хоронят не тела погибших, а то, что смогли найти: ступни, зубы, часть руки. Сын с отцом рассказывают, как бабушке ногу оторвало, а мать в коме в больнице лежит. На фоне дымятся руины их дома.

Самое жуткое, что эта улица, если бы не последствия бомбежки, выглядела примерно так же, как улица у меня на даче, абсолютно такая же. И вот тут понимаешь, что эта война не где-то там далеко, а это такие же русские люди тут живут, что эта война — она про тебя тоже.

После Станицы мы сидели в гостинице Луганска с другими журналистами, взяли пива местного, делимся впечатлениями. И вдруг врываются ребята, которые нас сопровождали из Москвы, говорят: «Быстро собираем шмотки и уезжаем! Обстрел начинается». И кто-то из них такой: «Главное, чтоб по телевизору не показали, что Луганск обстреливают». Я не понял, при чем тут телевизор. А он: «Жены увидят — будет ****** [печальный финал]. Мы же сказали, что в безопасное место едем...»

Когда выезжали из города, рядом рвались снаряды. Мы тряслись под тентом в кузове «газели», которая подпрыгивала то на колдобинах, то от близких разрывов. Я крещеный, но молитв не знаю. И я придумал себе молитву из слов «пусть все будет хорошо». Крестился и повторял ее.

Очень неприятный момент пережил на обратном пути, когда на дороге вдруг появился блокпост, которого совсем недавно тут не было. Стоим подозрительно долго, никто ничего не объясняет, а в довершение ко всему сзади вплотную подъезжает машина и начинает светить фарами прямо нам в кузов. Первая, и самая неприятная мысль — мы где-то свернули не туда и попали к украинцам. Тогда блокпосты противоборствующих сторон могли стоять в километре друг от друга, а то и ближе.

Повисает пауза. Наша «газель» уже не уедет, ее блокировали с двух сторон, бежать некуда — короче, жопа. По рации из кабины нам передают: «Предельное внимание». Ребята в кузове передернули затворы, навели стволы на машину, которая нас приперла. Эти моменты ожидания, которые пришлось пережить до того, как мы почувствовали, что наша «газель» тронулась, — они точно стали самыми страшными в моей жизни. На блокпосту оказались ополченцы, просто возникло какое-то недопонимание.

«Чистый кураж»

Из ДНР и ЛНР воевать в основном шли не городские, а сельские жители, из рабочих поселков, станиц, пригородов. Городские чаще отсиживались или уезжали. Наверное, это связано с тем, что у тех, кто в своем доме живет, сильнее развито ощущение своей земли.

Все, кого я встретил в ополчении летом 2014 года, были местные. Заметно было и по говору, и по внешнему виду. Там же юг, они загорелые все, по сравнению с теми же москвичами, почти мулаты. Абсолютно расхристанные, но, насколько это возможно в подобной ситуации, веселые ребята. Видно, что вот парень из дома пришел небритый, чуть ли не в сандалиях, и отправился воевать. В каком-то камуфляже старом, как на рыбалку собрался.

Российские добровольцы, конечно, тоже в Донбассе уже были, но тогда все в основном ехали в Славянск к Стрелкову. Уже потом, зимой, видел наших под Лутугино, в Антраците. Никого не было с корыстными целями. Когда я впервые поехал туда, это еще была чистая романтика, чистый кураж, братство, национальный подъем.

Помню, я стоял у здания администрации ЛНР, фотографировал бойцов, вернувшихся с передовой только что. Снимаю их, а они мне говорят: «Сан Саныча возьми в кадр». Ищу взглядом Сан Саныча, а они мне на фотографию показывают — в кузове небольшая фотка стоит, как на могилы ставят во время похорон. Он, говорят, погиб сейчас. Бравые мужики и очень простодушные. Какие там корыстные мотивы! Никто им ничего не обещал.

Конечно, случаи беспредела со стороны ополчения бывали, к ним пытались примазаться разные маргиналы, но в общем и целом все это решительно пресекалось. Ополченцы сами старались находить таких подонков и расправлялись с ними достаточно жестко.

В начале войны, даже несмотря на нехватку бойцов, в ополчение не брали всех подряд. Только тех, кто реально мог помочь делу. Относились к этому очень ответственно. Например, нельзя было вступить в ополчение, если ты просто юноша с горячим сердцем и горящими глазами. Если ты приходишь такой идейный и говоришь «я за русский мир хочу воевать», это совершенно не значит, что тебе дадут автомат и скажут — «иди, воюй». Несовершеннолетних, мутных, слабых, всех, кто по разным причинам не проходил собеседования, — всех отправляли со словами: «Иди нахер домой».

«Стало все погано»

У армии ЛНР летом 2014 года не было почти никакой техники, по городу катался единственный «Град». По российскому ТВ шли сюжеты о том, что ополченцы используют вооружение времен Великой Отечественной войны, что по городу катается советский Т-34, который с постамента сняли.

Это все, конечно, пропаганда, важно было связь времен показать, связь поколений. Подчеркнуть, что ополченцы — это продолжатели дела своих дедов, которые освобождали Донбасс от немцев. Реальность же была куда прозаичнее. Оружие брали из отделений полиции, воинских складов. «Калашниковы», СКС (Самозарядный карабин Симонова), охотничье оружие было, но ничего особо винтажного я там тогда не видел. И уж тем более никаких танков, БТР, никаких самоходных минометов — это все появилось только месяца через два.

Российских военных тем летом я тоже не видел. Потом, когда зимой поехал в Донбасс, — тогда профессиональные военные туда уже потянулись активно. Сидели в ресторане, танцевали медляки под Григория Лепса с какими-то тетками местными. А летом нет, не было никаких спецов. Ну, может, были какие-то консультанты, и ходили они в штатском. Но контингента там точно никакого не было.

Зимой 2014-го, перед Новым годом, мы еще раз в Донбасс ездили, помимо лекарств возили новогодние подарки в интернаты и школы. Обстановка становилась все более неприятной — началась внутренняя грызня, у людей появилось какое-то недоверие друг к другу.

Когда судьба республик Донбасса перестала решаться каждую секунду, «здесь и сейчас», когда всё стали решать большие государства, в людях на местах гнильца появилась. Мол, Россия нас не сольет, боевые действия утихли, а оружие есть у людей — можно, значит, уже не за Русь воевать, а за деньги и власть. Так многие решили. Летом, если ты видел человека с георгиевской ленточкой, ты мог подойти, это свой, он по-любому поможет. А зимой уже хрен его знает, чьи это ополченцы, что они хотят отжать, с кем у них терки. Половина территории ЛНР вообще казаками контролируется, на второй половине полевые командиры что-то делят. Стало все погано, в общем.

***

В 2014 году все текстовые репортажи из Донбасса имели взрывной эффект. Многие журналисты тогда строчили что-то бравурное, фоткались с оружием, типа «вот мы, такие бравые ребята, с "калашом" и гранатой, на войне». Я же наоборот писал о том, как мне страшно было все это делать, какой это все кошмар. Не хотел скрывать и приукрашать. Интересно ведь именно это, а не то, какой я крутой автомат в руках держу.

Я, конечно, оставил в Донбассе какую-то важную часть себя. Вот представьте, только вчера ходил по Тверской и жрал гамбургер, а тут еду по разбитой дороге, и вокруг мины падают, трындец же как страшно... Но там существует какая-то первобытная мужская зона комфорта. В тебе пробуждается древний инстинкт воина, у тебя моментально меняется мышление, ты начинаешь рассуждать другими категориями. Очень простыми и интуитивно понятными — эти свои, эти чужие, из тех кустов может исходить опасность, а в этом здании женщины и дети, их надо защитить.

От этого становится удивительно легко. С тебя словно спадает все лишнее, остается только какая-то первооснова, которая всегда была и будет с тобой, несмотря ни на какие культурные рамки, современные правила городской жизни, все наслоения, порожденные развитием человеческой цивилизации. Словно тебя всю жизнь заставляли носить восемь слоев одежды, а потом, наконец, разрешили ее всю снять. И тебе в буквальном смысле становится легко и свободно в состоянии этой первобытной наготы.

Но это первое ощущение, а потом все равно остываешь. Кого-то война может избавить от иллюзий относительно себя, кого-то — критически травмировать. Но лично я не знаю никого, кто после войны стал бы другим. И меня она тоже не изменила никак. Я, конечно, не воевал, не хоронил друзей. Но все же я дышал этим воздухом, жил этим общим делом и общался со многими ополченцами. Все остались теми, кем были до войны. Это как любые пограничные опыты: экстремальный спорт, война, психодел. Тебе кажется, что ты после них никогда не будешь прежним, а на самом деле фундаментально ты остаешься тем же самым человеком, просто с опытом, с которым надо учиться дальше жить.