«Мне всегда было спокойно и уютно в моргах» Как люди убивают друг друга и что происходит с телом после смерти: отвечает российский судмедэксперт

Огнестрельные и колото-резаные раны, удушения, передоз, висельники, тела в состоянии мумификации и тела, превратившиеся в жировоск, — все то, что зрители и читатели ищут в криминальных сериалах и детективных романах, представляет собой ежедневную рабочую рутину судебно-медицинских экспертов. Судмедэксперт с 15-летним стажем Ольга Фатеева написала книгу «Скоропостижка» (издательство «Эксмо») о том, как люди убивают друг друга и какой путь совершает тело от момента смерти до похорон. О смерти в искусстве и в жизни с Ольгой Фатеевой разговаривала специальный корреспондент «Ленты.ру» Наталья Кочеткова.

Этот текст попал в подборку лучших текстов «Ленты.ру» за 2020 год. Остальные тексты из нее читайте ТУТ

«Лента.ру»: Книги и сериалы убеждают нас, что человеческое тело на секционном столе можно читать как автобиографию. Допустим, легкие курильщика или печень алкоголика могут быть весьма красноречивыми. А в остальном, насколько это правда?

Ольга Фатеева: Я бы сказала, что искусство сильно преувеличивает. Даже легкие курильщика выглядят как легкие обычного горожанина. Только по отложению угольной пыли и черным точкам нельзя сказать, что это был курильщик. Понятно, что судмедэксперт при исследовании тела может домыслить какие-то факты биографии умершего. Но это не значит, что все было именно так. Поэтому и судмедэксперты, и патологоанатомы стараются говорить только то, что могут сказать достоверно, а фантазии оставляют при себе.

Когда-то тело можно было читать по татуировкам — сейчас это уже не так. Были тюремные татуировки, наркоманские, армейские. Их было видно не только по сюжетам, но и по качеству исполнения. Но это было во времена, когда татуировки были признаком принадлежности к определенной социальной группе. Что касается заболеваний, то далеко не часто на секционном столе встречается яркая и полная морфологическая картина.

Иногда при вскрытии видно какие-то профессиональные заболевания: асбестозы, антракозы. Они встречаются у строителей, шахтеров, горняков. Переломы я с профессиями не связываю. Потому что может быть масса условий, при которых получится один и тот же перелом. И эту массу вариантов за время своей работы я видела. Скажем, перелом костей нижних конечностей можно получить от падения с высоты, ДТП, или бабушка с остеопорозом упала дома с кровати. Получается, что одна и та же травма может нам указать на три разные биографии.

Вы смотрите медицинские сериалы? Или, например, сериалы «Кости» и «Следствие по телу» — они и вовсе буквально про вашу работу.

Конкретно эти сериалы я как раз смотреть не смогла — включилась реакция: ну это же смешно! В них герои часто делают выводы, не соответствующие исходным данным. Условно говоря: у этого человека перелом мизинца — значит, он был футболистом. В реальности ни один судмедэксперт таких однозначных и категоричных заключений не делает. И вообще, категоричность — не наш профессиональный стиль. Обороты «нельзя исключить» или «можно предположить» часто встречаются в наших заключениях.

Выводы Шерлока Холмса тоже более чем натянуты, но их оправдывает фигура самого сыщика. То же самое с текстами Агаты Кристи или Честертона. Кстати, на мой вкус, современному сериалу «Шерлок» это тоже вполне удалось. Внутренняя логика фильма и образ главного героя держат фильм безотносительно патологоанатомических подробностей. Или, например, авторы скандинавских детективов часто дополняют криминальную интригу психологизмом и социальными конфликтами.

Кстати, у цикла Александры Марининой «Оборванные нити» про врача-судмедэксперта проблем с достоверностью нет совсем. Там правдивость 180-го уровня. Она сама потом рассказывала, что много времени проводила в морге, чуть не жила там. Но с точки зрения содержания, обаяния главного героя и прочего — мне было скучно читать. Я прочла этот цикл исключительно из профессионального любопытства. И оно было удовлетворено. Мне же хочется провалиться в детектив с головой, особенно в отпуске, а не вылавливать в нем правдивые или фальшивые детали работы судмедэксперта.

Вот, кстати, сериал «Скорая помощь» когда-то давно, когда я еще была студенткой, очень меня захватил. У меня даже вопросов не возникало: может так быть в реальной больнице или нет. Сейчас пересматривать не буду — боюсь разочароваться.

Понятно, что реальная жизнь довольно сильно влияет на искусство. А влияет ли искусство на жизнь? Условно говоря, может ли сейчас студент Меда подпасть под такое обаяние доктора Хауса, чтобы начать ему в чем-то подражать?

Хм, интересный вопрос. Несмотря на довольно противный характер доктора Хауса, он весьма обаятельный персонаж. Думаю, что вполне. Тем более если это происходит неосознанно. Мы все время от времени подпадаем под чье-то влияние. Понятно, что реальность сложнее сериального мира, палитра отношений с коллегами и пациентами шире, но его увлеченность, одержимость, преданность профессии, как бы пафосно это ни звучало, внутреннее горение — это все очень привлекательные его стороны.

Давайте продолжим цепочку символов. Каждый ветеринар — немного доктор Айболит. Каждый полицейский — чуть-чуть Шерлок Холмс. Каждый современный врач — немного доктор Хаус? Симптомы как улики и диагноз — как раскрытие преступления?

Я думаю, что этот сериал сработал немного иначе: он легализовал образ врача-циника, врача-мизантропа. Возможно, врачи такого типа и до сериала так себя вели. Но теперь у них есть чудесная возможность сказать, что они как доктор Хаус. Понятно, что образ родился не на пустом месте — в его основе есть прототипы из жизни. Зато теперь он позволяет реальным врачам оправдывать свой характер. Мне кажется, этот механизм так сработал.

Когда вы были студенткой Меда, у вас был литературный или кинематографический кумир?

Что касается профессии, то это совершенно точно профессор Преображенский из «Собачьего сердца» Булгакова. Мне всегда хотелось так же спокойно относиться ко многим вещам. В том числе к пациентам. Забудем пока о том, что мои нынешние пациенты мертвы.

Если держать в голове детективную составляющую моей специальности, то, наверное, это отец Браун Честертона. (Смеется) Если честно, я уже плохо помню описание его внешности, но он мне запомнился колобком в шляпе. Добродушный человечек, который распутывает жуткие преступления. Важно для него, что он сохраняет любовь к миру. Причем не сентиментальную и пафосную, а простую и будничную. Он всех любит. Тоже так хотела бы.

Если же говорить о том, на кого бы мне хотелось быть похожей, то это не литературный кумир, а моя наставница в интернатуре по судебной медицине. У нас в морге говорили, что посоветоваться можно только с двумя людьми: одной из этой пары была моя наставница. Мне бы хотелось, чтобы про меня так же говорили. При этом она не защитила диссертации.

Ну у нас карьера — вообще понятие особое. Ты можешь подняться до заведующего отделением, потом идет заместитель начальника, а до начальника бюро не все заведующие отделением дорастают. Мне никогда не хотелось защитить диссертацию. Заведовать мне предлагали — я ушла на третий день. Но мне бы хотелось, чтобы потом про меня говорили: «С ней можно посоветоваться».

Есть не культурный, а просто миф о том, что каждый второй будущий врач, придя в анатомичку, падает в обморок. И это не мешает ему в будущем стать, например, хирургом. У вас в книге этого штампа нет. Более того, вы пишете, что хуже всего вы себя чувствовали в операционных, а вот в морге, напротив того, спокойно.

На самом деле редко кто из пришедших учиться в мединститут падает в обморок. Такие случаи бывают, но не часто. Такие люди потом, скорее всего, уходят из медицины, потому что это не их вариант. В медицину же не идут, как на гуманитарные факультеты, чтобы просто получить хорошее образование. Все-таки дипломированных врачей, которые хотят после института заниматься вопросами организации, не очень много. Поэтому настрой на работу с телом — важный фактор.

Если говорить обо мне, то я поняла, что не готова работать с людьми, если эта работа предполагает близкое общение врача с пациентом. И на самом деле — это второй важный фактор выбора мединститута. Редкие профессии минимизируют или исключают это общение: врач функциональной диагностики, например, который имеет дело не с людьми, а с их снимками. Чаще всего это общение, причем специфическое.

Я, когда шла в Мед, об этом не думала. Потом поняла, что меня больше всего интересует медицинский детектив. Но не в условиях операционной или скорой помощи, когда нужно все делать очень быстро. Я думаю долго, поэтому хотела бы заниматься аналогичными вещами в относительно спокойной обстановке. У меня как у судмедэксперта есть время подумать, сопоставить макроскопическую морфологическую картину с микроскопической (я беру анализы, изучаю кусочки внутренних органов под микроскопом). Дальше я выстраиваю логическую цепочку, и именно от этого процесса я получаю удовольствие.

В операционных я не могу не проецировать все на себя. Хирург делает разрез, а я чувствую, как человеку больно. Хотя ему не больно, потому что он под наркозом. Один раз меня вынесли с операции.

С какими мыслями вы бросали третий курс филологического факультета МГУ ради поступления в Мед? В книге вы пишете, что не последнюю роль в этом сыграл роман с красивым юношей-врачом. Но если вынести его за скобки, то что останется?

Я хотела быть максимально полезной. Именно медицина, с моей точки зрения, отвечала этому запросу. Филфак за три курса произвел на меня удручающее впечатление. Я писала курсовые у преподавателя, которая занималась Толстым и Достоевским в сравнении. Я приходила к ней домой, она жила вместе с сыном в главном здании в профессорской квартире. Сын был историком. У меня перед глазами вставал такой узнаваемый образ выключенных из жизни ученых, которых ничего не интересует, кроме их бумажек. Он показался мне страшным. Я дико испугалась. Смешно, но сейчас мне так как раз не кажется. Я их прекрасно понимаю и считаю, что таких людей должно быть больше (смеется).

То есть я тогда выбрала медицину не потому, что хотела быть известным врачом. А потому что она удачно подвернулась на фоне общего отвращения к филфаку. На самом деле я сейчас понимаю, что медицина почти такая же гуманитарная специальность, как филология. За редким исключением. Врачи, которые занимаются клиническими исследованиями, меня сейчас закидают тапками и скажут, что в медицине все строго, есть много закономерностей. Да, но все эти закономерности спотыкаются о первого же пациента, который вдруг реагирует не так на привычную схему лечения, развивает другую клиническую картину одного и того же заболевания. Медицина — не математика. И как раз в судебной медицине эта неточность очень видна. Несмотря на привычный в культуре образ судмедэксперта, который по одной царапине восстанавливает всю картину преступления.

И эта вариативность развития событий лично мне в судебной медицине нравится. Хотя при написании заключений это может мешать.

На 5-м курсе я пришла на кафедру судебной медицины. И там были люди, которые умели увлекательно рассказывать о своей профессии. Ну скажем, как пули сыплются из одежды просто от того, что санитар раздевает тело. Они рассказывали это буднично, не красуясь. Другое дело, что яркие истории всегда единичны, а работа складывается из рутины, но видела-то я розочки на торте. Хотя первое время и найденный рубец от инфаркта меня приводил в абсолютный восторг. Как улика Шерлока Холмса.

Смерть играет важную роль в культуре: страх смерти, романтизация смерти, черный юмор. Как вы к ним относитесь?

Хуже всего я отношусь к запрету на обсуждение смерти в современном обществе.

Это когда кот не умер, а «ушел на радугу»? Человек не умер, а «нас покинул»?

К эвфемизмам я совсем плохо отношусь. Как будто смерть — это что-то, о чем нужно говорить тихо, шепотом, за закрытыми дверями. Даже профессия судмедэксперта и патологоанатома страшно закрытые. Все очень переживают, когда кто-то что-то начинает говорить.

О чем судмедэксперт не должен говорить широкой публике?

Во-первых, понятно, есть врачебная тайна. Во-вторых, у судмедэксперта есть уголовная ответственность за разглашение. Но мы же не сообщаем подробности смерти конкретных пациентов или конкретных уголовных дел. Я же никому не рассказываю, кто убил Немцова. Во-первых, я просто этого не знаю. Во-вторых, я не имею на это профессионального права. Но детали следствия я и сама бы никому не стала разглашать.

Но говорить о том, что происходит с телами после смерти, как люди друг с другом обходятся, довольно жестоко, надо сказать, какие процессы идут во время болезней, — мне кажется, об этом говорить нужно и важно. Называние проблемы — 50 процентов ее решения. Эта информация не пугает, а успокаивает. Когда ты знаешь, что тебя ждет, уже не так страшно.

Вы ужастики смотрите?

Ужастики мне смотреть скучно, иногда это делаю краем глаза за компанию с мужем или дочерью. Но если говорить о страшном в искусстве, которое производит на меня впечатление, то это скорее психологические фильмы. Абсолютно реалистичные, про которые ты понимаешь, что весь тот ужас, который происходит на экране, может легко шагнуть к тебе в квартиру и с тобой произойдет все то же, что с героями.

Один из таких фильмов — «Забавные игры» Михаэля Ханеке. Благополучная семья с 10-летним сыном приезжают на виллу. К ним заходит пара молодых людей попросить яиц, а потом все складывается так, что взрослые люди не могут их выгнать. И это внезапное исчезновение личных границ, которое приводит к насилию, — это очень страшно. И ты понимаешь, что это может случиться с тобой в любой момент. Я с первого раза не смогла досмотреть этот фильм. Досматривала потом, при свете дня, кусочками. Ну это же известно, что пугает не ночь в грозу на кладбище, а будничность и обыденность зла.

Эпидемия коронавируса вас как-то коснулась с профессиональной точки зрения?

Для нас почти ничего не изменилось. Наш приоритет — насильственная смерть, хотя попадают разные случаи. Но с коронавирусом лично я дела не имею вообще. Выделены отдельные морги, которые занимаются конкретно этим. Там нужны особые санитарные условия, которые требуют правила санэпидрежима для обследования тел с разными инфекциями. Все сейчас удивляются, почему о коронавирусе в плане заражения и лечения сначала говорили одно, потом стали говорить другое. Но это абсолютно нормально.

Бедных врачей, которые сейчас работают с COVID-19 в практической медицине, мне искренне жаль, потому что они бредут на ощупь. Времени для того, чтобы разобраться, не было совсем. У меня есть коллеги, которые работают в ковидных моргах. Я видела фотографии реальных вскрытий, коллеги мне показывали. То, что происходит с легкими при чисто «ковидной» смерти без сопутствующих заболеваний, — это впечатляющая морфологическая картина.

Как выстроен ваш рабочий день?

Утром я варю в турке кофе, обязательно свежемолотый в ручной кофемолке. Муж ужасно смеялся, когда узнал ее цену, приближающуюся к цене самолета. Иду на работу к 9:00. Все медицинские учреждения работают с 8:00, но я прихожу на час позже, потому что у меня есть дочь-школьница, которая, как всякий нормальный ребенок, без хорошего пинка в школу не встанет.

Несмотря на то что у нас сокращенный рабочий день — 5 часов при шестидневной рабочей неделе или 6 часов при пятидневной, — каждый день не знаешь, сколько времени ты проведешь на работе. Мы не можем предсказать, сколько человек умрет за прошедший день на обслуживаемой нашим моргом территории.

А вечерами — не каждый день, конечно, — я работаю в литературной школе Creative Writing School, я модератор очных и онлайн-мастерских. Получается, первую половину дня я посвящаю смерти, а вторую — литературе.

Я правильно понимаю, что не бывает такого, чтобы вы пришли на работу, а работы нет?

Бывает. Но на вскрытиях мы проводим не 100 процентов нашего времени. Это третья часть или максимум половина. Все остальное время занимают акты, впечатывание анализов, диагнозы. Понятно, что многое из этого делается в секционном зале: во время вскрытия мы диктуем лаборантам, они печатают. Но потом эти записи нужно обрабатывать. Следом приходят результаты дополнительных исследований.

Если это по-настоящему судебные случаи со множеством вопросов от следователей, то тут важно указать: количество ударов, где кто стоял, особенности травмирующего предмета — такая детализация занимает немало времени. Формулируя отчет, ты должен помнить, что за каждое свое слово ты несешь уголовную ответственность. И твоя формулировка должна быть такой, чтобы, если потом всплывут какие-то новые объективные факты, ты мог бы свои слова дополнить и расширить.

К вам обращаются писатели и сценаристы с профессиональными вопросами. Что чаще всего их интересует?

Самая продолжительная консультация у меня была со сценаристами, которым я написала длиннющие простыни о том, как устроена работа морга, какие есть помещения, кто работает, в каких взаимоотношениях мы находимся друг с другом, как мы получаем работу, как эту работу распределяет заведующий, как происходит вскрытие.

Бывают вопросы и по конкретным видам смерти. Скажем, автору нужно отравить героя. Что врач найдет в теле с такими-то признаками? В интернете много всего есть по этому поводу, но там, как и в учебнике, дается наиболее яркая картина, типичный случай. А именно типичные случаи не так чтобы часто встречаются. Чаще всего картина смазанная. И зазор между тем, что есть в учебнике, и встречается в реальности, важен для художественного произведения в том числе.

Вы часто носите черно-белую одежду. Почему?

Я люблю черный цвет. Сначала я носила только черное. Белый приложился к нему на контрасте позже. Я люблю один маленький магазин в Москве, который торгует разными азиатскими брендами. Вещи я покупаю в основном там. Ношу их долго, у меня их не так много. Но там как раз представлена черно-белая гамма. Сначала я ходила туда за черными вещами, но потом оказалось, что белый их удачно оттеняет. Мне в этих цветах комфортно.

Как реагируют друзья вашей дочери на то, что вы на работе вообще-то трупы режете?

Мне кажется, что у них складывается впечатление, что в нашей семье в детско-родительских отношениях все немного не так, как в других семьях. Больше вольности, какие-то вещи проще проговариваются вслух. Иногда мне даже кажется, что они немного завидуют. Мне даже дочь рассказывала, что кто-то из друзей говорил, что хочет быть криминалистом. Они же пока еще не знают, сколько процентов рутины в этой работе, как и в любой другой. Они видят романтический ореол.

Помню, на Новый год, кажется, сериал «Шерлок» показывали целиком, телевизор работал фоном. Шла серия, в которой доктор Ватсон узнает, что его жена — разведчица. Дочь говорит: «А почему он так удивляется?» Я пытаюсь ей объяснить, почему героя это так поразило. Она: «Мама, после того как я узнала, что ты трупы режешь, разведчик — это не проблема».

В культуре существует разное представление об идеальной смерти. С одной стороны, многие считают, что внезапная смерть — это хорошо, даже испугаться не успел. С другой — что праведникам дается время на то, чтобы к смерти подготовиться: уладить земные дела, попрощаться, подготовиться к встрече с Господом. Вы какой вариант выбрали бы для себя?

Как я бы хотела умереть? Не знаю. У меня есть разные сценарии собственных похорон. Когда я дико устала, то мне хочется, чтобы это все произошло быстро и чтобы я ничего не почувствовала. Но потом я прихожу в ужас от этих мыслей. У меня много обязательств, и мне хочется, чтобы мне дали время эти обязательства исполнить. В этом смысле смерть в катастрофе или от внезапного сердечного приступа меня не очень устраивает. Я согласна на болезнь. Но моя личная просьба к мирозданию, чтобы эта болезнь позволила мне сохранить рассудок. Это слишком дерзкая просьба, я знаю.