«Я уже напелся». Сергей Шнуров о своем новом проекте «Зоя», женской природе и русской жизни

На платформе «СберЗвук» эксклюзивно вышел альбом «Это жизнь» нового проекта Сергея Шнурова «Зоя» — полтора десятка дерзких, хватких и витальных песен от женского лица. О Большом и о большом, о правах и о пикетах, о том, что приходит на смену рок-н-роллу, когда тебе исполняется за сорок, а от «секса и драгс» ты пока отказываться не готов. Все это вместе складывается в колоритный коллаж, панораму современной русской женственности и русской жизни, даже более широкую, чем рисовалась на последних записях «Ленинграда». «Лента.ру» поговорила со Шнуровым об этом проекте, его перевоплощении в медиаменеджера и прощании с соцсетями и алкоголем.

«Лента.ру»: С чего начался проект «Зоя» и в какой момент к нему подключился «СберЗвук»?

Сергей Шнуров: Песни написались на самом деле где-то за месяца два. И написались они конкретно после того, как появилась солистка. Я увидел в ней тот огонь и тот пожар души, который мне необходим — и по образу, и по манере. И сами вокальные данные меня подвигли на создание такого материала. А дальше уже «СберЗвук» присоединился в тот момент, когда были написаны четыре песни.

Очевидно, что вы работали не с тем составом музыкантов, которые входили в «Ленинград».

Ну, в данный момент это музыканты «Ленинграда», мои. Музыканты, которые со мной вот, получается, уже больше года. Мы вместе пережили пандемию, записывали саундтрек для «Чумы», большую песню для «По колено». Какие-то еще киноработы, для рекламы что-то писали. И они... Ну, это сборный такой состав, очень крутой. Как музыканты они все молодцы, и я счастлив, что я их нашел.

А вокалистку как нашли?

Солистка совершенно случайно, можно сказать, оказалась на студии. Она была шапочно знакома с нашим барабанщиком. А я как раз искал этот новый материал, написал одну вещицу. Она в альбоме под названием «Рай» присутствует: «Выбирай, не выбирай, все дороги ведут в рай».

Это ведь песня про мученичество, в начале которой идет сэмпл из слов Путина?

Она. «Я к власти нашей отношусь, как к мужу: хочу другого, но боюсь, что будет хуже». И, значит, я не то чтобы искал солистку, просто мне нужно было воплотить эту песню в жизнь. Чтобы пощупать материал, посмотреть, как дальше, что из него можно складывать. Такой некий синтез народной песни, городского романса — вот то, что я очень люблю — такого современного. Немножко советской эстрады.

Блатняка — больше по интонации, чем по содержанию.

Да, но блатняк — это все равно городской романс и берет корни-то оттуда. Все эти три аккорда, они и у Агафонова встречаются, и во всех классических романсах русских, и в конце XIX века, поэтому блатняк — не очень точное определение. Так вот — когда появилась эта девушка на студии, и я услышал, как она поет, сразу понял, что нужно делать вторую песню. По-моему, «Человечек». Тут же, когда она писала «Рай», я ее придумал. И на следующий день мы записали вторую песню, а потом уже все остальные как-то сами собой вылепились. И образ сложился.

Вообще, всегда немного смущал кипиш вокруг смен солисток в «Ленинграде». Все равно ведь любая из них была инструментом в ваших руках, прежде всего.

Да нет, конечно, это важно. То же самое как «Гамлет» Любимова без Высоцкого вряд ли бы осуществился. А тот «Гамлет» был, конечно, Высоцкого. Я прежде всего ищу тех исполнительниц, которым не приходится себя ломать. Чтобы они органично себя чувствовали в этой роли, чтобы они не выдавливали из себя эту историю. Потому что они же по большому счету не актрисы. Артистическая жизнь все-таки предполагает школу Станиславского, перевоплощения. Здесь же не нужно перевоплощаться, здесь просто нужно быть. Чтобы это было органично, чтобы исходило из нутра.

Брессоновский метод работы с артистами.

Именно. Поэтому тот, кто поет, конечно, важен. Хотя бы с точки зрения ритуала. Например, люди, которые приходят в церковь, идут к богу, но смотрят-то ведь на священника. Так же и здесь: да, я в этой роли как будто верховный вершитель судеб. Но при этом служба-то ведется, и эта литургия происходит здесь и сейчас. Священник формирует атмосферу прихода.

Вы понимаете, для какой аудитории предназначены эти песни?

Это целый огромный пласт людей в России — у нас медианный возраст же где-то 42 года. Целый пласт людей, для которых музыки вообще не делается. Есть молодежный рэп, и есть старые артисты, которые поют старые песни как будто бы для людей, которым около 40. Причем даже если старые артисты и пишут новые песни, то все равно делают это в старой парадигме. Все равно про старое, все равно на каких-то ностальгических воспоминаниях.

При этом люди за 40 сейчас — не то же самое, что люди за 40 полвека назад.

Нет, они еще вполне себе активны, они живут полной жизнью.

Вообще, если можно провести сквозную тему альбома, то ею будет, наверное, женская сексуальность.

Я бы здесь отметил скорее другое. Не женская сексуальность как таковая, а женщина как агент. Как тот человек, который провоцирует процессы и является их инициатором. Она здесь вектор. Она здесь уже не Венера, а Марс. Она в постели главная. Потому что все эти рассказы о том, что мужчина на вторых ролях, они все начинаются с постели.

Вам нужно было сотрудничать не со «СберЗвуком», а с Agent Provocateur.

У Agent Provocateur, к сожалению, нет музыкальной платформы, а так бы да. Ну, и Agent Provocateur — это все-таки игрушка мужская, магазин для мужчин по большому счету. Женщины все-таки другие и в этом случае мимикрируют под запросы мужчины, пытаются угодить. И эта тема, кстати, в альбоме тоже присутствует — что женщина это настолько сложный субъект, настолько многогранный, но почему-то о ней все время судят однобоко. Это как «Картинки с выставки» у Мусоргского. И в песнях одна героиня не похожа на другую. Они вроде как одинаковые, но на самом деле нет. Если с точки зрения философии, с точки зрения мировоззрения, то они порой даже диаметрально противоположны.

Что часто вполне себе уживается и в одной женщине.

Конечно. Женская логика же очень не логична. Одно и то же явление может в разных случаях привести к совершенно разным последствиям.

Вот вы подшучиваете над феминистками в одной из первых же песен — но затем, по сути, играете на их поле. Последовательно усложняете женский образ и избегаете простых его прочтений.

Женщина все равно же женщина. Вот у феминисток крайне маргинальных позиций в чем собственно сложность и простота? Простота и сложность в том, что они женщину ставят в мужские роли. Но это не так. Женщина должна оставаться женщиной — при том, что права должны быть, конечно, равные. Но женщина не должна мимикрировать, не должна становиться мужчиной. Ни в коем случае. Это просто искажение природы.

Любопытно, как на «Это жизнь» органично сексуальное уживается с политическим. Я бы никогда не стал спрашивать о Путине — что может быть унылее, — но вот он, сэмпл в «Рае», и уже как будто бы вопрос напрашивается.

Путин уже как некий бэкграунд, как фон, существует. Он не является героем, он просто воздух. Поэтому его и не пытаются деконструировать. Невозможно деконструировать атмосферу. (Смеется.) Это не конструкция, да, это атмосфера. И вот эту атмосферу какую-то — которая одновременно такая «и да, и нет» — я и пытался выразить в этой песне с сэмплом Путина. Показать, что это одновременно и абсурдность, но при этом очень логичная абсурдность. И она так идет по этим широтам. Вот это все как-то складывается. И не сказать, что это белыми нитками шито. Здесь такие швы довольно тонкие. (Смеется.)

Вообще, это неизбежно ведет к разговору о русскости как таковой — рефлексии о которой, по-моему, русскому искусству в широком смысле слова, от кино до музыки, не хватает в первую очередь.

Никто не думал о том, что такое русскость. Наверное, русскость — штука, опять же, сложная, собирательная. Тут же, если не понимать, тогда тебе выбивают какие-то поля крайние. И причем ты можешь в них оставаться, если ты не начинаешь дальше следовать каким-то выводам и рассуждениям. Если ты опираешься на то же самое православие, ты должен абсолютно исключить все, что было до раскола. Как будто церкви до раскола не было. (Смеется.) Разбираться, что такое русскость, довольно сложно, тем более сейчас, когда мир стал глобальным, при этом все эти направления глобальности актуализируются, становятся больше и больше. При этом и мощная идет антиреакция. Сейчас все пытаются сохранить свою идентичность. Все пытаются не забыть, кто они такие. Поэтому все как обычно, как инь и ян, становится таким выпуклым и очень напряженным. Время сейчас напряженное. Прямо рвет на части человека, индивидуума — особенно если он пытается о чем-то думать. Даже если и не думает, он где-то на уровне физиологическом чувствует, что его рвет на тысячу маленьких медвежат.

Я об этом заговорил, потому что, как кажется, один из секретов успеха «Ленинграда» в том, что в определении этой русскости вы заходите дальше других.

Я просто не выкидываю никакие фигуры с доски. Я пытаюсь увидеть все поле. Потому что по большому счету прием русского художника каков? Ему нужно быть ориентированным на западные образцы. И тем самым пытаться стать вторым, а то и третьим, а то и четвертым. Я никогда себя так не мыслил. Никогда у меня не было никакого ориентира, никакой легенды, никакого кумира, на которого я пытался быть похож. У меня нет такого. Собирательно, условно большого Голливуда, которому я хочу что-то ответить. Я это вычеркнул. Я себе нарисовал абсолютно новую карту истории, где я определился, что у меня есть Аркадий Северный — наш Элвис Пресли, наше все. А дальше... Андерграунд — андерграунд, продавался — продавался, про деньги — про деньги, звезда — звезда, умер плохо, да. Все сходится. (Смеется.) Единственное, что в его время не было массмедиа. Но массмедиа были подпольными. Они существовали в каких-то своих структурах, с магнитофонными записями и так далее. Ну, похож он на кого-то? Нет.

Северный на вас повлиял сильнее всех?

Пожалуй. Ну, еще, кстати, Утесов, который довольно ловко обращался с американским джазом и все равно привнес в него какую-то краску такую свою. Марк Бернес — абсолютно великолепный артист, при этом не обладающий великолепными какими-то голосовыми данными. Но у него была своя интонация. И эта интонация — она есть и она наша. Она здешняя, другой такой интонации нигде не услышите.

Что еще вас и «Ленинград» всегда отличало — это способность эту интонацию со сменой эпохи, времени переключать.

Я просто размышлял, менялся, старел. Объективная ситуация. Если брать «Ленинград» раннего периода — это чистой воды рок-н-ролл. Без понимания дурацкого, что рок-н-ролл — это какой-то протест или не протест. Рок-н-ролл — это ****** (понты — прим. «Ленты.ру») прежде всего. Это когда ты приходишь и как доминантный самец заявляешь, что всем дашь ***** (жару — прим. «Ленты.ру»). Вот это рок-н-ролл. И по праву того, что микрофон у тебя, усилитель у тебя, саб у тебя, у тебя самый громкий голос.

Вот это «Ленинград» первого периода — когда гори все огнем. Дальше либо нужно было существовать в этой парадигме, но тогда ты становишься заложником этого образа, становишься таким стареющим рок-кумиром. И дальше ничего не можешь сделать. Этот путь, с точки зрения зрителя и с точки зрения тебя самого, как будто более правильный и более четкий. К тебе не возникает таких вопросов, как сейчас модно говорить, переобулся ты или не переобулся. К тебе вообще вопросов нет: ты родился, побыл младенцем в кожаной куртке-косухе и в могилу ушел в этой же самой косухе.

К тебе нет вопросов, но и дела до тебя никому нет.

И дела, конечно, нет. Ну, остается так называемый ядерный электорат, который всегда с тобой. Ну и вновь примкнувшие, которые решили жить, предположим, в восьмидесятых годах прошлого века. Есть и такие, и это их право. Но я все-таки помыслил себя человеком не из этой банды. Исключил этот путь из своей жизни. И потом, я всегда понимал, что это лишь механизм. Это всего лишь художественный прием. Я в него одновременно верил и не верил. Поэтому я от него так легко мог отказаться. Потому что моя вера не была неистовой. Видимо, такой у меня темперамент, видимо, так мне интереснее живется.

Насколько интересно вам в новой жизни — и в новом качестве генерального продюсера RTVI? Как раз год прошел с вашего назначения.

Да, год. Итоги я бы не подводил, а мыслей, конечно, очень много. Во-первых, я столкнулся с тем, с чем никогда не сталкивался — здесь нет никогда момента условной сдачи альбома. Телевидение — это процесс. Ты находишься в этой каше, и нет того момента, когда ты из нее вдруг вылезешь. У меня всегда были представления, что вот гастрольный тур закончится, а дальше мы пьем. Здесь же, в этой обстановке, нет никакого гастрольного тура, который когда-то закончится. Он идет всегда. Поэтому довольно интересно за этим наблюдать.

Не утомляет необходимость все время пропускать через себя этот бесконечный поток новостей?

Слава богу, я здесь все-таки в роли продюсера. У продюсера больше возможностей не быть в новостной повестке. Если я бы был новостным редактором, я, наверное, бы с ума сошел. Потому что жить новостями — самое ужасное, что может быть. Причем новости — это продукт, ты их формируешь. Ты живешь в этих симулякрах, созданных кем-то, и твоя задача — создать симулякр, который бы отличался от всех остальных.

Насколько RTVI совпадает с вашим видением того, каким он должен быть в идеале?

Дело в том, что это как Вавилонская башня. Ее невозможно построить. Все время строишь, где-то что-то сломалось, а потом снова. Это как космическая станция, как МКС: нет момента, когда бы это завершилось, все выдохнули и сказали: «Фух, все, теперь она сама дальше летит». Постоянно должны прилетать с земли какие-то корабли, привозить запчасти, достраивать ее, реконструировать, реформировать и так далее. Поэтому реформы здесь у нас идут постоянно. Бесконечно. Придумываем новые программы. А если по части цифр, то за год мы подписали еще порядка пятидесяти стран, куда мы вещаем. Есть план наконец-то выйти на Россию. Может быть, в этом году, может быть, в следующем. Цифры у нас растут, все хорошо, цитируемость сумасшедшая.

На цитируемость, я так понимаю, работает прежде всего программа «Специальный гость» с Тиной Канделаки, в которой действительно солидный подбор интервьюируемых.

Гости там и правда солидные. Когда я сюда пришел, моей задачей было показать довольно широкий спектр мнений. Я с этой задачей, на мой взгляд, справляюсь. На любом из полюсов мира медиа есть свой черный список с — условно назовем их так — нерукопожатными людьми. У нас таких нерукопожатных нет, и поэтому на RTVI появляются люди с принципиально разными мнениями и взглядами на мир.

Какой вам в принципе видится миссия канала? Это репрезентация русского мира, его осмысление или попытка на него влиять?

Мне бы хотелось, чтобы в дальнейшем наш канал стал не просто ретранслятором новостей, а чтобы показывал каким-то образом, к чему это ведет. Чтобы мы не говорили о том, что произошло — и все. А говорили бы, почему что-то произошло и что из этого следует. Хочу больше аналитики. Хочу больше выявления тенденций, чем просто освещения новостей и производства новостей. В плане производства новостей мы конкурентами не будем: есть структуры гораздо сильнее, у которых гораздо больше корр-пунктов. Мы ничего тут не выиграем.

В этом плане, наверное, главное — поиск новых форматов.

Конечно. Найти свой формат, найти свой язык — это, пожалуй, для всех задача номер один. Потому что, на мой субъективный взгляд — я могу заблуждаться — формат интервью себя сам съел. Вот эти бесконечные авторы YouTube-интервью уже со всеми, с кем только можно, поговорили. Как опарыши в банке перемолотились. И уже по идее должны теперь начать брать интервью друг у друга: Дудь у Шихман, Шихман у кого-то еще и так далее. Должны между собой слиться в едином экстазе. Поэтому довольно сложно понимать, куда мы будем двигаться. Все эти форматы — все равно старые телевизионные. Что-то должно появиться новое — а новое должно быть, конечно же, соотнесено и сопряжено с прямым эфиром. Только прямой эфир тебе может дать преимущество и качество. И качество прямого эфира может дать преимущество над всем остальным, что есть. Если у тебя не в записи выкладывается, как у всех, только тогда есть, почему это смотреть. Как футбол, получается.

Вы год назад говорили, что одна из причин, почему вы согласились работать на RTVI, — желание прокачать навыки телепродюсера. Как сейчас оцените свой прогресс в этом плане?

Прогресс есть, да. Я же перманентно учусь. Поэтому у меня нет выпускного. И не будет никогда. Только на кладбище я выпущусь из этого заведения под названием «Жизнь». Поэтому для меня всегда есть возможность и простор для обучения. Я готов учиться и всегда рад какому-то новому опыту. Я здесь много своих слабых мест открыл. В плане менеджмента, например — я не могу в своем прежнем стиле работы толком выстроить структуру. Понял, что у меня выходит такой менеджмент чайки. Не того Чайки — а обычной чайки: прилетела, покричала, улетела. Вот это мое слабое место. Но так как я его открыл, так как я его знаю, теперь я могу с этим что-то делать.

Вы же еще продюсированием сериалов занялись: «Чума», «По колено»... Это тоже новые навыки и новые сферы деятельности?

Я там, собственно говоря, остался в амплуа, довольно для себя органичном. Я был музыкальным продюсером, отвечал за музыку. Какую композицию прикрутить, какого композитора позвать на тот или иной проект. Поэтому, по большому счету, я не оказался в той зоне, где я ни черта не смыслю.

Но при этом и вступили на рынок, который сейчас, с бумом стриминговых сервисов, очень активно растет.

Сейчас этот бизнес растет, но, думаю, он находится в такой фазе подъема, когда сначала будет много-много-много всего, а потом, конечно, останутся немногие большие игроки. Ну и потом производство сериалов сейчас — это как в 1997 году, когда я создал группу «Ленинград», вдруг пойти заниматься музыкой. Конкуренция была сумасшедшая. И при этом еще начать писать неформатные песни, которые вообще никуда не подходили. Так что я пока приглядываюсь к этому всему. Конечно, я вижу очень хорошие результаты, которые дает эта конкуренция и которые дает возможность стриминговых платформ не находиться в зажатых рамках телецензуры. Тот же самый сериал «Чики» сделан довольно мастерски. Что меня всегда в русских сериалах смущало — это очень плохо построенные диалоги. Так люди не разговаривают. Это был язык литературный, а не разговорный. До сих пор, видимо, сценаристы пишут опираясь на условного Чехова. Но сейчас не XIX век, извините. И потом, где те дворяне?

Вообще, очевидно, что у вас, в отличие от многих других продюсеров, есть такой мощный инструмент, как собственный публичный образ. Насколько эффективно — если попробовать посмотреть со стороны — вы его задействуете?

Ну я же уже играющий тренер. Даже не просто играющий тренер, а иногда играющий тренер. Поэтому я сейчас о своем образе публичном не особенно задумываюсь. Исключил себя из всех социальных сетей, ничего больше не делаю там и прекрасно себя чувствую. Очень ставит голову на место — хотя и не знаю, где ей место. Может быть, и там! Но этот бесконечный эксгибиционизм деформирует сознание. Когда ты не живешь, а производишь контент. Отключиться от этого и посмотреть на себя со стороны — дорогого стоит.

Вы поэтому и перестали выкладывать стихи в Instagram?

Чтобы быть собой в квадрате. Вернее даже, чтобы пытаться не выражать себя. Это тоже такой православный дзен-буддизм. Потом, я как инструмент себе понятен — что я могу с собой делать, какой пластичностью обладаю. В случае с «Зоей» я беру уже совершенно другие материалы. Задача сложнее, она нетривиальная. Поэтому мне там интереснее.

При этом в последнее время все самые громкие связанные с вами новости — это, так сказать, выходы за рамки образа и репутации. «Сергей Шнуров бросил пить». «Сергей Шнуров поддержал закон о запрете мата в соцсетях».

Поддержал, да — с той позиции, что этот закон невозможен для реализации. Он показывает со всей наглядностью бессилие властей. Ради бога запрещайте, я только за. Только его реализовать невозможно, поэтому закон в очередной раз покажет, что эти власти не способны на все. А значит, не так и страшен собирательный кровавый режим. Он может издать любой закон. Он может издать закон о том, чтоб была все время хорошая погода. И что дальше?

А без алкоголя как вам живется?

Прекрасно. Примерно так же, как и с ним. Я вообще такой человек. Люблю привить себе какую-то зависимость, какую-то заразу, а потом с ней бороться. И если ты слабее заразы, значит, все. С точки зрения последовательного ницшеанства — падающего подтолкни. Что такое, в принципе, алкоголь? Как ты становишься алкоголиком? Когда у тебя приоритеты расставлены таким образом, что выпить — это самое главное. А все остальное подчинено этой задаче. Если ты смиряешься с этим и говоришь, что в этом смысл твоей жизни, то это классно. Можно так и жить. Я умею так жить. Но можно переориентироваться, вытащить эту пробку и уйти в другие какие-то дебри. Это просто возможности. Я стараюсь все-таки прожить жизнь так, чтобы не то, чтобы было не мучительно больно за бесцельно прожитые годы... А чтобы было интересно и, главное, можно было посмотреть на себя с как можно большего количества сторон. Понять, что такое ты из себя представляешь. Когда ты что-то выбрал, это элементарно: закончил институт, устроился на завод и так далее. Я считаю, что человек все же интереснее, и у него есть намного больше возможностей. Тем более в современном мире, когда если ты не перестраиваешься и чему-то не обучаешься, тебе жить становится неинтересно через два дня.

В принципе, это в какой-то степени подход к своей жизни как к арт-пространству, в котором может быть множество разных проектов.

Я бы не назвал это арт-проектом и не назвал бы это жизнетворчеством. Что такое человек? Кожаный мешок, набитый прошлым. Человек — это то, что он знает. И если ты знаешь что-то, это тем не менее не означает, что из этого состоит вся жизнь в принципе.

И нужно это прошлое время от времени из себя вытряхивать.

Да, конечно. Вообще, думать и полагать, что у тебя есть большая и трепетная душа, личность, самость, это большой наивняк. Когда я читаю в интернете: «Главное — остаться собой». ***** [Черт возьми — прим. «Ленты.ру»], что они имеют в виду?

Не могу не спросить, как при вас выросла «Партия Роста».

Она подросла — в тот момент, когда я там оказался. Но сейчас я потихонечку отошел от дел, хотя и являюсь членом «Партии Роста», о чем нисколько не сожалею. Присмотрелся, причем даже не к «Партии Роста» — она скорее для меня была удобной платформой, чтобы начать некую политическую деятельность.

Пошел туда за занавес. Я вообще люблю разобраться. Сходить на Первый канал, зайти за кулисы — чтобы понять, где эти боги появляются и из каких машин. (Смеется.)

Боги — это громко сказано, конечно.

Ну, божки. Я посмотрел это устройство и подумал, что мне в данном театре делать нечего. Быть там актером я не хочу. Ну и потом, я, опять же, человек алчный: посмотрел, сколько стоят эти постановки. С точки зрения экономической там заработать довольно сложно — а воровать я не умею. Поэтому я понял, что эта труппа поедет дальше без меня.

С повесткой и современностью понятно. А что в последнее время в культуре вас заводит?

Меня интересуют сейчас, как ни странно — не знаю, имеет ли это какое-то отношение к современности — Джордано Бруно, Гермес Трисмегист и все эти механизмы, которые запустили Возрождение. Меня интересует Фичино. Меня интересует Боттичелли. Меня интересуют такие странные соотношения, все эти варева христианства и плохо понятой египетской религиозности, довольно странной символики на месте стыка Каббалы, христианства и герметизма. Рождение Розенкрейцеров. То есть то, из чего — из этого довольно странного бульона — потом появляется наука.

Вы будете с «Зоей» гастролировать?

Я пока присутствую на концертах, потому что хочу это дело довести до того состояния, когда у меня совсем не будет сомнений, а сейчас, кстати, сомнений становится все меньше и меньше с каждым разом. Не знаю, буду ли я гастролировать. А смысл? Петь песни? Я уже напелся, мне кажется. Вообще не тянет.

2 июня проект «Зоя» представит альбом «Это жизнь» на Санкт-Петербургском международном экономическом форуме. До конца июня альбом доступен эксклюзивно на платформе «СберЗвук»