«Красная угроза», атомная бомба и новая сексуальность: чего боялся мир после Второй мировой войны?

Британский романист и историограф Питер Акройд некоторое время назад взял на себя непростую обязанность записать историю Англии с основания и до наших дней. На это ушел не один год и не один том. Этой осенью выйдет заключительная часть «Новая эпоха», посвященная ХХ веку. С разрешения издательства «КоЛибри» «Лентра.ру» публикует фрагмент, посвященный 1950-м.

Бытовая техника (или так называемые белые штуки) медленно и неуверенно внедрялась в британское домохозяйство. Великолепие «трудосберегающих» устройств не всегда было очевидно, но стиральная машинка точно помогала замотанной хозяйке. Медленно, но старательно она крутила и болтала белье, которое потом проворачивалось через автоматический или ручной отжимный каток. Наступила эра современных удобств. Англичане сокращали термин до mod cons (modern conveniences).

Некоторые старинные традиции возрождались, нарядившись в новые одежды: семьям пропагандировали подход «сделай сам». И еще долгое время после того, как закончились суровые годы, люди не бросали древнего искусства домашних заготовок. Этого следовало ожидать: холодильники стоили дорого и занимали слишком много места. К тому же в климате, столь далеком от субтропиков, не сразу становилось ясно, какой от них прок, но на волне растущего благосостояния внедрялись и они тоже.

Однако тут крылась ловушка: все эти приспособления не всегда создавались с расчетом на долговечность. Прискорбное положение дел, но, вероятно, неизбежное, учитывая, что Британия превращалась из экспортирующей страны в потребляющую.

Опрос 1953 года показывает, что домохозяйки главным образом беспокоились, проживет ли техника достаточно долго, и со временем выяснялось, что нет. Рынок кренился в пользу продавцов, интересы поставщиков и потребителей противоречили друг другу.

Англичане с незапамятных времен пили исключительно чай; в конце концов, именно он спас страну от помешательства на джине в начале XVIII века, и он же служил общепринятым напитком нации, которой приписывалась врожденная флегматичность. Кофе так и не получил широкой популярности в народе, оставшись уделом интеллектуалов, смутьянов и политиканов.

Как это часто случается, ситуацию изменили иммигранты — в данном случае итальянцы. Кофейни, где жизнь крутилась вокруг яркой и бодрой эспрессо-машины, сначала появились в Сохо, затем по всему Лондону и по всей стране. На первый взгляд, новые заведения не имели ничего общего с кофейнями XVIII века, однако преемственность проявлялась даже в различиях: трубочный табачный дым сменился дымом сигаретным, телесные запахи — кухонным смрадом, а политика — музыкой.

Стали заметны и другие признаки зарождающегося благоденствия. В 1954 году отменили нормы на мясо, военная аскеза наконец закончилась. Еще один росток пробился 14 сентября того знаменательного года — в Лондонском районе Кидбрук распахнула свои двери первая общеобразовательная школа. Система среднего образования, введенная всего-то десятилетие назад, уже подвергалась критике. В 11-летнем возрасте детей распределяли по трем видам школ: средние классические (или грамматические), средние современные и технические колледжи.

С точки зрения английского менталитета, привилегии необходимо было заслужить. Парадокс это или нет, но здесь мы можем разглядеть тот же порыв, что побудил Уильяма Уикема в XIV веке открыть школу для мальчиков, росших в стесненных обстоятельствах, но жадных до учения.

Нужно заметить, ни Эттли, ни его преемники в 1950-х даже не пытались позакрывать частные школы. Возможно, они испытывали большую ностальгию по учебным годам, чем некоторые последующие премьер-министры. Что могло быть лучше введенной лейбористами в 1940-х школьной меритократии, если смотреть с этих позиций? Если уж вводить всеобщее образование, нужно признать простой факт: у разных учеников разные способности. Пусть головастые идут постигать науку, а рукастые осваивают рабочие профессии. Провалил экзамены для одиннадцатилетних — что ж, значит, тебя ждут иные задачи, зачастую более важные для общества.

Первое возражение кроется в самом названии экзаменов. Действительно ли мудро, справедливо и вообще разумно определять будущее ребенка, когда ему всего одиннадцать? Второе сводилось к тому, что дети, провалившие экзамен, не могли не воспринимать это как провал и не выражать это каким-то образом. Средние современные школы стали своего рода медвежьими ямами для тех, кому не повезло. Третье заключалось в том, что, несмотря на явную пользу технических колледжей для многих, их роль плохо очерчена, вследствие чего они получают меньше финансирования. Вскоре они исчезнут вовсе, и даже теперь эта идея в истории образования лежит в безымянной могиле.

Год был многообещающий. 2 февраля 1954 года правительство объявило, что потратит 212 миллионов фунтов стерлингов на развитие дорог, включая первые скоростные шоссе. В том же месяце оно отчиталось о строительстве 347 тысяч новых домов за предыдущий год. Дома, хоть и странные на вид, были крепкими, добротными и зачастую — треугольными, особенно в пригородах Лондона.

Пока материальные пути-дороги Англии расширялись и крепли, привычные моральные установки становились все более хрупкими и уязвимыми. 13 июля за убийство любовника казнили Рут Эллис — она стала последней женщиной, повешенной в Британии. Спокойное мужество, с которым она решила признать вину, произвело на публику большое впечатление. Когда прокурор спросил, действительно ли она намеревалась убить любовника, она ответила: «Это же очевидно; раз стреляла — значит намеревалась убить».

Прямо как в XVIII веке, она тщательно нарядилась на суд и даже покрасила волосы. Началась кампания за отмену приговора, но она не пожелала в этом участвовать. Палач Альберт Пьерпойнт позже писал, что не чувствовал ни йоты сожаления во время ее казни. Разумеется, факты говорили против нее, но они же говорили против многих мужчин.

Казнь Эллис пробудила спящего великана — заговорили вообще о справедливости высшей меры наказания. Кабинет по этому вопросу разделился. Палата общин выступала за отмену смертной казни в 1956 году, однако лорды проголосовали против. Когда же Пьерпойнт подал заявление на должность официального палача, ему пришлось объяснить, что таковой не существует, дескать, это как-то не по-английски. Рэб Батлер, министр внутренних дел в 1957 году, поначалу не примыкал к аболиционистам, но затем, когда ему пришлось делать выбор между чьей-то жизнью и смертью, испытал весьма ощутимые мучения.

«Каждое решение, — писал он, — означало, что мне придется запереться на день или два… К концу моего пребывания во главе министерства я начал понимать, что эта система не должна существовать вовсе, и нынешним министрам очень повезло, что их лишили чудовищной власти выбирать между жизнью и смертью».

Закон об убийствах 1957 года явился компромиссом, не удовлетворившим никого, менее всех — человеколюбивого Батлера. Акт основывался на концепции, что наказание присуждается не по заслугам, а в качестве назидания другим. Юридическая и моральная непоследовательность такого подхода проявится очень скоро, и всего через несколько лет правительству придется выбирать, что делать с этой петлей — распутывать ее или разрубать.

В то десятилетие многие, казалось бы, незыблемые традиции были поставлены под сомнение. В 1957 году группа специалистов провела исследование о сексе и сексуальности. Была, вероятно, некая ирония в том, что отчет Волфендена, призванный ниспровергнуть поправку Лабушера, эхом повторял многие вопросы, поднятые в той поправке. Как и раньше, речь шла о проституции.

«Хартия шантажиста», как называли поправку 1885 года, частично задумывалась авторами как способ искоренить детскую проституцию. В свою очередь, отчет Волфендена составлялся таким образом, чтобы уберечь секс-работниц от еще большей эксплуатации. Двумя годами ранее англиканская церковь составила записку о проблемах в области сексуальности, призывая правительство «отделить грех от преступления». И вряд ли можно считать совпадением, что церковь стала наращивать репутацию склонного к мягким компромиссам института как раз тогда, когда пошатнулось ее политическое влияние.

Тем временем в умы людей и на столы министров проникал морозец нового тревожного ледникового периода — холодной войны. Проникая, он порождал странную двойственность мыслей.

С другой стороны, шептались, что час «красной угрозы» скоро настанет и, поскольку у нее тоже есть атомная бомба, в этот час все свободы, да и сама жизнь будут стерты с лица земли. Лейбористы под руководством Эттли открестились от всяческих связей с коммунистами и даже исключили заподозренных в сочувствии им товарищей из партии.

Считалось, что коммунисты обладают практически сверхъестественными способностями маскировки, и эти представления, казалось, подтвердились, когда 11 февраля, пять лет спустя после загадочного исчезновения в 1951 году, Гай Берджесс и Дональд Маклин вдруг материализовались в Москве. Из них двоих Берджесс в большей степени захватил воображение публики. Он был обаятелен, эрудирован, красив и умен, что делало его измену еще более необъяснимой.

«Только притесненный человек может удариться в социализм, разве нет?» — рассуждали вокруг. Берджесса никто не притеснял, он лишь считал, что равное ему окружение не оценило его достоинств. Подобно многим английским радикалам, Берджесс скоро убедился, что ему не нравится ни Россия, ни русские. Кроме того, он скучал по крикету.

Опять-таки, как в случае многих других радикалов, его колыбелью был Итон, хотя эту школу часто рассматривают как стартовую площадку для вхождения в английский истеблишмент. Однако всякий парадокс разрешается при пристальном рассмотрении: Итон всегда учил полагаться на себя в атмосфере нестабильного равенства.

В этот будто бы спокойный период гнев просачивался по многим закоулкам. Английский театр, уже четыре века занятый проблемами аристократии и буржуазии, взялся теперь за кухню, спальню и бурлящие в них эмоции. 8 мая 1956 года на сцене впервые сыграли «Оглянись во гневе».

В предыдущий период славу английского театра составляли три профессиональных драматурга и два поэта. Дж. Б. Пристли, Ноэль Кауард и Теренс Рэттиган сочиняли в разных стилях и имели разные политические взгляды, но их персонажи в основном похожи: выходцы из среднего или верхнего слоя среднего класса пытаются отмахнуться от реальности, что ведет к комическим или трагическим неудачам.

Все три автора воспитывались в традиции, что дело искусства — скорее развлекать, чем проповедовать. И если они использовали хотя бы элементы разговорной речи, то Т. С. Элиот и Кристофер Фрай вообще сочиняли в стихах, причем на ярко выраженные или тонко скрытые религиозные темы. Откровенно религиозная повестка в послевоенные годы неизбежно угасала. Где уж религии привлечь театральную публику, если едва удается собрать людей на церковную службу?

«Оглянись во гневе» Джона Осборна воплощала совсем иной дух. Когда в пьесе Джимми Портер, молодой человек в контрах со всем миром, яростно нападает на женщин за их якобы отстраненность от реальности, он задает тон грядущим поколениям. Эта пьеса могла принадлежать только по-новому изобильным, по-новому образованным пятидесятым. Королевский суд описал Осборна как «сердитого молодого человека», тонко намекая, что это он изобрел термин. На самом деле выражение употребляли уже в 1951-м. И самые выдающиеся воплощения типажа остались в литературе, а не на сцене.

Назвать это течение «левацким» было бы упрощением и неточностью, да и сведение к «рабочему классу» тоже не годится. Первый его залп — более чем подходящий пример. Роман Джона Уэйна «Спеши вниз» 1953 года повествует о заграничных странствиях раздражительного молодого Чарльза Ламли, о его поисках свободы и аутентичности. В идеале такой квест — удел скорее буржуазии, но в то время ирония терялась: средний класс еще не достиг такого уровня благосостояния.

Ламли пробует себя в роли мойщика окон, шофера и наркодилера. В финале спасение ему приносит истинная любовь, но последняя сцена в лучшем случае лишь смутно намекает на счастливый свадебный конец: герой и его возлюбленная смотрят друг на друга с «недоуменным и вопросительным» выражением на лицах.

В предисловии к изданию 1985 года Уэйн принял перчатку от критиков, обвинявших его в отмежевании от сердитых молодых людей. Он указывал на то, что его роман написан раньше, чем прочие произведения участников движения. «Если уж на то пошло, — писал он, — я его [движение] и начал». Это заявление правомерно и по другим причинам. Во многих отношениях Чарльз Ламли гораздо более типичный представитель сердитых молодых людей, чем Джимми Портер Осборна или Джим Диксон Кингсли Эмиса. Отнюдь не являясь уроженцем бедных районов, Чарльз ухитряется переродиться как личность: рабочее происхождение, ранее бывшее социальными оковами, теперь становится с гордостью носимым знаком отличия.

Один из персонажей книги, старый солдат, говорит о том, что рабочий класс «взобрался выше себя после войны». К. С. Льюис тоже ощущал, что рабочий класс «обласкан» в процессе послевоенного урегулирования. Если и так, то многие были не прочь получить свою долю «ласк». Вокруг того, что раньше считалось «ценностями среднего класса», нарастал суеверный ужас — даже при том, что средний класс все больше расползался из пригородов и проникал так глубоко в жизнь страны, что составлял уже почти большинство населения.

Как и вообще сам послевоенный консенсус, феномен сердитых молодых людей отчасти был порожден общественным восприятием. Явление было запутанным и дробным, и в любом случае объединять этих авторов в какую-то группу означало лишить их объекта и цели творчества.

Что же провоцировало «сердитость»? Частично — предположительные провалы политического класса, но прежде всего — само по себе существование этого класса. Культура аристократии испарилась, на ее месте расползался туман «светскости», а «истинная» демократия ничуть не приблизилась. Обещания левых спутались, обещания правых представляли собой какой-то сор. Англия казалась тоскливой лавкой, придушенной шифоном, придавленной чаем с пирожным, на дверях которой все чаще висела вывеска «Закрыто».

Что же оставалось рефлексирующим натурам, кроме как сердиться на все подряд? Позже Кингсли Эмис предположил, что более точным термином было бы «раздражение». Сам Эмис на нем и сделал свою литературную карьеру, его протагонист — в высшей степени раздраженный человек. В романе «Счастливчик Джим» Джим Диксон заканчивает свою речь о «развеселой Англии» комическипьяной диатрибой в адрес «толпы, говорящей на эсперанто», но звенящая там ярость на удивление аполитична.

В этом Эмис — истинный сын как своего народа, так и своего класса. Англичане редко способны интенсивно участвовать в политических делах — рано или поздно инстинкт диктует им вытереть ораторский пот и предложить успокоительную чашку чая.

Послевоенные годы породили сюжеты о духовной и материальной катастрофе — от «Мерзейшей мощи» и «Дивного нового мира» до «1984». Вообще в 1950-х жанр романа словно бы возвращался к своим журналистским корням — обыденности в сюжете, простоте стиля, но цайтгайст — ветер своенравный. Кое-кто из писателей предложил другой ответ на сумятицу послевоенной жизни, а именно — вознестись над ней, подняться выше обстоятельств.

В 1955 году вышла последняя часть «Властелина колец» Дж. Р. Р. Толкина, «Возвращение короля». Возрожденная героическая романтика была перекована в горниле воспоминаний о войне. В книге рассказывается о хоббитах, маленьком и незаметном народе Средиземья, чей час пробил, чтобы «поколебать замыслы Великих». Свобода мира висит на волоске и зависит от уничтожения крохотной, красивой и чудовищной вещицы — Кольца, созданного падшим ангелом.

Пока эльфы, люди и гномы сражаются, двоим хоббитам поручено разрушить великого разрушителя. Целый мир, рожденный из лингвистических экспериментов автора, ожил под его руками — настолько живой, что если бы кто-нибудь не преминул заметить, что «Средиземье» — перевод понятия Mittlegard с древненорвежского, то услышавший лишь пожал бы плечами. Мир был осязаем, и неважно, откуда он происходил.

С точки зрения английского журналиста Бернарда Левина, Толкин предлагал прекрасное и целительное напоминание о том, что «кроткие… наследуют землю»; американскому критику Эдмунду Уилсону книга показалась «юношеской дребеденью», историей о награде для хороших мальчиков. Вопреки мнению скептиков, популярность «Властелина колец» достигла невиданных высот.

Сам Толкин, ученый-филолог и глубоко верующий католик, со временем обнаружил, что его слова начертали на своих знаменах самые неожиданные союзники — группа, которую позже назовут «хиппи».

Перевод В. Ионовой