«Молился, чтобы Господь помог мне забыть все ужасы» Как российские солдаты становятся священниками после боевых действий

Боевые действия часто становятся переломным моментом в жизни солдат — многие из них обращаются к религии, а некоторые и вовсе уходят в монахи либо становятся священнослужителями. Чеченские кампании и война в Афганистане не стали исключением — в попытке справиться с психологическими последствиями бывшие военные обращаются к высшим силам, а некоторые — остаются с церковью навсегда. «Лента.ру» поговорила с ветеранами, ставшими священниками, чтобы узнать, как теперь они относятся к войнам, через которые прошли.

«Я тогда понял, что Лебедь нас просто предал»

Иерей Андрей Шеломенцев:

В 1981 году я окончил Дальневосточное высшее общевойсковое командное училище. С детства мечтал быть военным, морским пехотинцем. Я знать не знал, что мои деды воевали, и родственников из числа военных у меня не было.

К нам приезжал военрук, зашел в класс, я увидел его в форме. Много читал книг о войне, сначала думал: то ли летчиком стать, то ли морским пехотинцем. Но морская пехота перевесила, когда увидел морпеха живьем.

С 1981 по 1988 год я был офицером морской пехоты Северного флота. С 1994 по 1999 год служил в органах внутренних дел, участвовал в войне в Чеченской Республике. Попал туда просто: послали — сказали, поезжай, — я и поехал. Но сначала не хотел.

Была первая чеченская кампания, и пресса очень сильно шельмовала армию и всех тех, кто туда ехал. Я не понимал, что это за война, но не мог же не выполнить приказ. Подумал, что разберусь на месте и пойму, что надо делать. Когда приехал и разобрался, то понял, что надо стоять намертво.

Были сомнения поначалу по поводу того, что происходит. К тому же тогда война началась очень плохо, множество людей погибли бесславно. Было много потерь, много вопросов.

Как понял, что происходит? Посмотрел на тех матерей, которые искали солдат, пропавших без вести, много общался c ними. Хотел встретиться со священником, но там был только один, его наши ребята из плена освободили. Встретиться с ним я не смог, потому что его окружили солдатские матери, пытались узнать информацию о своих детях в плену. Я понимал, что им это важнее, чем мне. Увидел его издалека, видел до этого и его фотографию — каким он уезжал и каким вернулся из плена.

Потом поездил, повоевал, посмотрел, что реально происходит: как воюют бандиты, что они делают, как вырезают семьи и маленьких детей. Представить себе невозможно.

В 1996 году заключили Хасавюртовские соглашения, пошли теракты по стране, их было очень много. Эти соглашения были как камень в душе, предательство в чистом виде.

Лебедь был в моих глазах хорошим генералом, операцию по выводу войск из Афгана, на мой взгляд, проводил организованно и нормально. В Молдове тоже. Поэтому когда дали команду: «Стой! Разряжай!» — я подумал, что война закончилась, бандиты сдадут оружие, а мы победим. Я как раз в тот день получил ранение, уехал. Последний бой, последний час, осколки пролетели. Так бывает, ничего страшного, это неинтересно.

Был в Ханкале, а тут уже прилетело: «Стоп! Прекратить боевые действия». Я подумал, ну хорошо, парни больше погибать не будут.

У многих война стала переломным моментом в отношении к религии. У меня не так. Я верил в Бога еще до войны, был православным человеком, ходил в церковь, причащался и пел на клиросе. В советское время, скажем так, был воинствующим атеистом, я же был офицером. Прежде чем стать православным, много чего в жизни пришлось испытать и пережить. Перед тем как уехать на войну, взял благословение у священника. Он тоже не понимал, что происходит, сначала не хотел отпускать. Когда узнал, что приказ, то благословил на добрые дела. Бог меня сохранил, я уверен, что ни одного человека на войне понапрасну не убил.

На войне я встречал многих, кто из атеистов обращался к религии. Постоянно привожу всем в пример фильм Cергея Бондарчука «Они сражались за Родину». Там очень хорошо показано, как герой Бондарчука сидит в окопе, начинается бомбежка, творится буквально ад на земле. И он в окопе начинает молиться: «Господи Иисусе». А потом все прекращается, он вылезает из окопа и говорит: «Вот же гады, до чего человека довести могут».

Когда человек стоит на грани жизни и смерти, тогда он становится верующим. А до этого живем — Бог нам не нужен, не задумываемся. И только когда смерть коснулась холодком, в глаза смотрит, тогда начинаешь молиться. Я таких солдат много видел, офицеров, которые именно в момент смерти стали молиться, и Бог их сохранил. После этого они стали верующими. Необязательно православными или мусульманами, просто поняли, что не могут жить без Бога.

После войны я еще служил в милиции, а потом получилось, что пошла реорганизация. Я попал под сокращение. Тут мне хороший человек сказал, что мне надо быть священником, пошел, взял благословение, рукоположили. Думал, что откажут.

Сначала стал алтарничать, потом рукоположили в дьяконы, а потом и в священники. Отправили в приход в 600 километрах от Магадана. Отказался от всех должностей, которые предлагали.

Как так вышло — это смешная история, по-детски так все получилось. Я только-только стал воцерковляться. В скиту жила одна монахиня, мы ездили и помогали ей периодически. Когда я пришел, стал рассказывать, что попал под сокращение, предлагают кучу разных должностей, она мне и сказала: «Тебе надо в священники идти, у тебя получится». Я был тогда диким, воспринял ее слова всерьез. Пошел, и владыка благословил — невиданное дело. И я понимаю, почему так сделали. На Колыме были приходы, но священников было мало, и нужно было, грубо выражаясь, дыры закрывать. Чтобы стать священником, прошел будто бы курсы «Выстрел».

У меня же образования не было. Были мысли поступить в семинарию, хотел стать православным, получить знания. Но тогда служил, времени не было, подумал, что потом как-нибудь. А тут так вышло. Учили меня хорошие священники. С отцом Сергием по телефону разговаривал по несколько часов, он мне рассказывал, как надо служить и что делать. Тогда не мобильные были телефоны, а стационарные, вот он сидел в храме, звонил мне оттуда и тратил на меня огромное количество времени. Но все равно так получилось, что отправили, как на фронт, — молодой лейтенант отучился, через полгода его выпустили, давай воюй. То же самое и здесь.

Войну можно сравнить с церковью — здесь идет борьба с бесами, война идет внутри нас. Когда солдат сидит в окопе и не показывается, то враг по нему не стреляет. А если солдат встал и пошел в атаку, то становится для врага смертельной опасностью. Так и мы живем, дела нет до Бога. Когда появляются дурные мысли пойти в храм, поставить свечу, бес сразу настораживается и начинает противостоять.

Жена моя натерпелась, когда я первый год после войны воевал ночами. Этот год был очень трудный, Господь меня сохранял. Когда закончился штурм Грозного, вернулся в Москву и первым делом пошел в храм. Как-то так Господь коснулся сердца, и я вышел из этого состояния ярости, злобы и ненависти. В бою не получится, чтобы у тебя не было никаких эмоций.

Каждую неделю я причащался, исповедовался. Если бы так не делал, то спился бы, наверное, или встрял куда-то.

Когда человек приходит с войны, у него присутствует обостренное чувство справедливости, очень обостренное. В бою всегда ярость и готовность сражаться, а на гражданке ведь боя нет. Когда сталкиваешься с несправедливостью, сразу же душа вскипает, готов убить того, кто несправедливо поступает.

Это состояние может привести к тому, что кого-то ударишь, на зону легко уехать или быстренько могут прибрать к рукам те люди, которым нужен тот, кто будет в ярости. Либо начинаешь заливать за воротник, а водка не дает освобождения, от опьянения становится еще хуже. Все это обостряется до тех пор, пока не упьешься, а потом упал лицом в салат и забылся.

Я все забыл. Молился, чтобы Господь помог мне забыть ужасы войны. Я себе поставил цель забыть, мне это не нужно, я хочу жить нормальной человеческой жизнью. Некоторые моменты буквально стерлись. Больше вспоминается веселого, интересного и хорошего. Бог покрыл благодатью. Эта ****** [спецоперация] уже страшнее для меня, чем та. Та далеко.

После чеченской войны я три месяца был в отпуске. Ходил в лес, собирал грибы, ягоды, просто бродил. Жил в мире Божьем, так хотелось все забыть и вообще ничего не помнить. С утра уходил, вечером возвращался спать. Уходил от людей и мира, мне надо было успокоиться. В субботу исповедовался, в воскресенье причащался и уходил, чтобы никого не видеть — ни друзей, ни врагов, никого, как поется у Высоцкого. Бог сохранил и сгладил сердце.

«Молодняк было жалко — сидят такие, как воробьи, нахохлились, без патронов»

Иерей Николай Кравченко:

Я родился на Чукотке. С детства стрелял — в три года отец подарил винтовку. Так и получилось потом, что стал снайпером. В 1981 году призвали на военную службу, воевал в Афганистане, потом перенаправили на Кавказ — осетино-ингушский конфликт, Абхазия и первая чеченская. Позывной у меня был Чукча.

Сначала призвали, потом остался. Там я нашел себя. Страна разваливалась, вообще не моя страна была, поэтому почувствовал, что там гораздо лучше — по-честному, все свои, все друзья и братья. Поэтому был очень огорчен, когда начался вывод войск.

Я в армейской среде был, новости не смотрел, а получается, войну эту делал своими руками. С одной стороны, легче, чем в Афгане, все-таки родная земля, своя страна. Но в то же время как раз сложнее, потому что люди все говорят на русском языке.

С кем воевать и кого защищать — это вопрос такой, ориентируешься на слух. И представьте, после Абхазии мы не успели отдышаться, а нас — бах! — в первую чеченскую.

О вере стал задумываться еще в Афганистане. Был у меня один знакомый из Белоруссии, верующий, к сожалению, он погиб, но что-то я успел от него получить, молитву «Отче наш». Хотя толком я ее не запомнил, учил месяц и не выучил. А вот когда был бой и попали в засаду, то в тот момент снова ее вспомнил. Потом все стерлось, забылось. В Абхазии снова всплыло.

Все постоянно просят рассказать про чудеса, я стараюсь к этому без пафоса относиться. Чудо, что живой остался.

Помню, что подумал — построю храм, если все ребята останутся живы в бою. Не за себя думал, мне это было неинтересно, потому что я всегда считал себя неубиваемым. Молодняк было жалко — сидят такие, как воробьи, нахохлились, без патронов. Если бы пошли в атаку, всех бы вырезали, но Бог не дал. Та сторона тоже побаивалась, они же не знали, что у нас патронов нет.

Но позже отец Кирилл мне сказал, что храм строить неправильно, потому что построишь его, а там будут танцы или складские помещения. Надо в первую очередь в своей душе строить.

В Сергиев Посад, где я служу, попал случайно. Еще когда я был в Анадыре, мне передали посылку для одного семинариста. С одним знакомым заехал в Лавру и познакомился с отцом Кириллом. Мне все уши про него прожужжали, а он мне даже до конца при встрече не говорил, что он и есть отец Кирилл. Я сопротивлялся сначала, не хотел быть священником.

Было такое, что однажды мне приснился погибший друг Серега. Мы с ним с Афгана были знакомы. Он показал мне конкретное место моей гибели. Благодаря этому я остался жив.

В целом на войне я не наблюдал ярых неверующих. Не зря же есть афоризм, что в окопах не бывает атеистов. Многие люди, которые живут и трудятся на грани жизни и смерти, в целом не обладают понятием атеизма — летчики, моряки, альпинисты.

В 2000 году я снова вернулся в Чеченскую Республику, но уже в качестве священнослужителя. Упросил, чтобы меня отпустили. Было много причин, почему поехал. Это моя среда, из которой меня выдернули, она была мне доступна и понятна. Когда ездил в командировки, грех так говорить, но даже жена говорила, что возвращался оттуда такой мягкий и пушистый.

Помню, на войне пересеклись с военным офицером, позывной у него был Кабан. В лицо он меня не видел, но, видимо, слышал обо мне. Сказал, что я сыграл какую-то роль в его жизни на далеком расстоянии — кого-то завалил в той стороне, где был он. И вот столкнулись в разных ипостасях — он и дальше военный офицер, а я священник.

Когда в первый раз приехал домой, делал лодочный мотор, товарищ предложил помочь. Договорились на два часа, он не пришел, я провозился один. Подумал, как же так, может, его убили или случилось что-то. Потом он сказал, что забыл. Ну и так получилось, что я его ударил.

На войне просто — если сказал человек, что придет, значит придет. А тут тяжело, конфликт с гражданскими был явный. Поэтому я вернулся на сверхсрочную, потом не особо торопился уезжать домой. Мог где-то отдохнуть на мирной территории — в Кисловодске, Пятигорске или в Можайске у брата.

«Война рождает другие отношения между людьми»

Иерей Валерий Ершов:

В 1988 году я попал на войну в Афганистан. Мне было 25 лет, самый расцвет. В феврале женился, а в апреле уже был там. Мы c женой только успели съездить в отпуск после свадьбы.

Добровольцем мало кто соглашался участвовать в войне. В беседах с нами офицеры, набиравшие кадры, прибегали к некоторой хитрости. В частности, спрашивали: «Не хотите ли вы поехать в какую-нибудь жаркую страну в качестве советника?»

А кто не хочет заработать? Поэтому я тоже дал согласие, прошел комиссию. Мне сказали: «Собирайся, едешь в Афганистан». А о нем и речи не шло. В принципе, я мог еще раз пройти медкомиссию, и меня бы забраковали по состоянию здоровья, но я подумал: «Как же так? Дал слово». И поехал. Спустя много лет вижу: это был промысел Божий.

Конечно, меня удивила мусульманская страна. Архитектура, одежда, природа там совсем другие. Особенно поразил самолет, который резко заходит на посадку, — он как будто падает и потом закручивается, как штопор. Ночные выстрелы первое время вызывали осторожность.

Сейчас уже поистесались первые впечатления, но помню, как, например, ночью летел на вертушке. Звездное небо медленно плыло над горами. Даже какая-то романтика в этом была. В голове вертелось: «Лишь бы не упасть».

В целом нам там не было сильно непривычно, просто смена обстановки. Мы находились среди военных, говорили на родном языке. Но отношения между людьми были не такие, как в Союзе, а более открытые и доверительные. Подобные отношения рождает война. В Афганистане я обращался к сержантам по имени и отчеству. В Союзе в армии такое не было принято.

Жизнь на войне похожа на аквариум: что у тебя есть, того не скроешь. Всем видны твоя жадность, слова, поступки, желания. Там необходимо подчиняться приказу: будешь слушаться — и будешь в безопасности.

Мы занимались охраной складов. Однажды во время обстрела начальник попросил высокого, статного прапорщика забрать с поста рядового. Прапорщик пошел к складу не пригибаясь. Я за ним наблюдал. Идет, а кругом летят снаряды, осколки.

Вернулся обратно. На нем — ни одной царапины нет. Я задумался, почему так произошло. А потому что приказа послушался. Кто исполняет приказ, того хранит ангел.

Во время взрывов на складе обнаружилась пропажа одного часового. Он остался на складе. Поехали за ним на бронированной машине. Подъехали. Я пошел к складу, стал звать солдата по фамилии, чтобы он вышел. А там внутри — окопы по периметру.

Рота у нас была большая, около 160 человек. И никто не погиб. Некоторые приезжали туда и во второй раз, и в третий, считали, что там настоящая жизнь.

До Афганистана я не верил в Бога. До и после войны — это, по сути, два разных человека. Там не было людей неверующих. У многих на шее висели крестики, иногда просто вырезанные из дерева. В то время я был ищущим человеком, пытался найти истину.

Есть такие минуты, когда ты приходишь к выводу: есть кто-то выше тебя — и Он тебя охраняет. Моя первая молитва была к святой Марии Египетской. Так советовала моя тетя, которая говорила: «Молись ей, она тебя спасет».

Когда взрывы начинались, я молился — и не только за себя, но и обо всем подразделении. Даже такая скудная молитва помогала, все оставались живы.

Проходит время, и начинаешь думать: «В тебя должна была прилететь ракета, но ты остался жив. Почему?» И ищешь ответа.

Когда вернулся с войны, Мария, моя тетка, сказала, что мне страшно было. А я ответил: «Откуда ты знаешь?» Между нами было несколько тысяч километров, а она все чувствовала. Такое возникает, когда люди друг за друга молятся.

В 1989 году был вывод войск из Афганистана. Как раз на Сретение Господне. Я пробыл на службе десять месяцев. Тогда офицерам разрешалось выбрать военный округ по желанию. Я предпочел московский, потому что жена родилась и всю жизнь жила в Москве.

Сначала служил в одной части, потом поступил в бронетанковую академию. После войны духовные поиски у меня были тяжелые — то к одним сектантам попадал, то к другим. Но в городе проще найти себя, здесь много церквей, святынь, и это помогло мне определиться. Стал служить в храме в Царицыно.

После войны должно пройти какое-то время, прежде чем человек успокоится. Я днем вел себя нормально, а по ночам ругался — и так целый год. Жена мне говорила: «Чего ты все время кричишь?» А это происходило невольно. Как бы ты себя ни контролировал, тяжелые впечатления выходят постепенно, и они вырывались во сне.

Сначала открывалось много военно-патриотических клубов, потом это стало утихать. И сами «афганцы» ушли в мирское и плотское, кто-то даже стал бандитом. Сердце не бывает пустым, если его не заполнить чем-то нужным и полезным, то в него приходят страсти, жажда власти, денег.

Но Афганистан дал нам возможность измениться. Любая война перестраивает человека внутренне, заставляет задуматься о смысле жизни, покаяться.