В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла книга «Цена утопии. История российской модернизации». В ней рассказывается об успехах и неудачах Великих реформ, начавшихся в нашей стране более 160 лет назад, после окончания Крымской (Восточной) войны. Как многовековое крепостное право, отмененное в 1861 году, до сих пор влияет на состояние умов в России? Почему во второй половине XIX века Российская империя упустила шанс стать ведущей мировой державой, имея на то все возможности? Каких ошибок прошлого следует избегать при проведении модернизации нашей страны в будущем? На все эти вопросы «Ленте.ру» ответил автор книги, доктор исторических наук, профессор Школы исторических наук факультета гуманитарных наук Высшей школы экономики Михаил Давыдов.
«Лента.ру»: В своей книге вы отмечаете, что в России испокон веков «для власти население страны было расходным материалом, без особого различия в социальном положении». После ее прочтения у меня сложилось впечатление, что вся русская история — это история постепенного закрепощения всех сословий государством, что было вызвано совокупностью объективных и субъективных причин (в книге о них говорится), и последующего долгого обратного процесса раскрепощения общества, который не закончился по сей день. Так ли это и не упрощаю ли я вашу мысль?
Михаил Давыдов: В целом все верно. Всеобщее закрепощение сословий в России было своего рода мобилизационной моделью развития страны, хотя и архаичной. Доведенное до апогея при Петре I, оно стало платой нашего народа за империю. После смерти Петра I началось постепенное раскрепощение общества: служить стало легче, петровская жесткость постепенно смягчалась. В течение второй половины XVIII века определенные права получили дворянство, духовенство и горожане. Дореволюционному закрепощению положила конец аграрная реформа Столыпина, хотя и в это время некоторые категории населения Российской империи все еще подвергались дискриминации по религиозному признаку.
Но все познается в сравнении. Советская власть после 1917 года устроила в нашей стране такое крепостное право, о котором российские самодержцы даже и мечтать не могли. Недаром после Великого перелома 1929 года и сталинской сплошной коллективизации в народе аббревиатуру Всесоюзной Коммунистической партии — ВКП(б) — расшифровывали как «второе крепостное право (большевиков)». Когда началась горбачевская перестройка и коммунистический режим рухнул, снова началось раскрепощение общества, а сейчас мы наблюдаем обратную тенденцию.
В книге вы указываете, что «основа явления крепостничества — принуждение и насилие». Можно ли считать крепостное право бичом русской истории, надолго изуродовавшим душу нашего народа?
Не только можно, но и нужно. Крепостничество за всю свою многовековую историю оказало многообразное системное воздействие на все сферы жизни России. Но особо мощный след оно оставило в нашей психологии. Весь XX век вместе с нынешней эпохой это очень наглядно показали. Причем от крепостничества в свое время пострадали все: крестьянство, дворянство и даже верховная власть, которая вне этой схемы отношений растерялась, плохо понимая, как ей теперь управлять страной. Что очень важно, первой в зависимость от государства попала элита (родовая аристократия и служилое дворянство), затем наступил черед крестьянства, которое закрепощалось с конца XVI столетия и весь XVII век.
То есть всеобщее закрепощение сословий хоть и способствовало поначалу выживанию и становлению России, но потом породило такие проблемы, которые до сих пор дают о себе знать...
Разумеется. Низкая ценность права в России и наш пресловутый правовой нигилизм — это следствие крепостничества. Откуда взяться уважению к писаному закону в стране, чья жизнь веками строилась на нерегламентированном крепостном праве? Почему элита, у которой долгое время не было подлинного осознания своих прав и своего достоинства, будет уважать права и достоинство других людей?
Недаром Сперанский в 1802 году в письме к Александру I указывал, что «в России два состояния: рабы государевы и рабы помещичьи». Проще говоря, барин или генерал ощущал себя рабом царя, но был царем для своих крестьян или солдат.
Психология, порожденная таким способом создания государства, не может исчезнуть внезапно, она меняется очень медленно. Для этого нужны время и воля. Эта психология, порожденная всеобщим закрепощением, так въелась в плоть и кровь нашего народа, что преодолеть ее можно только непрерывными, твердыми, сознательными и совместными усилиями власти и общества.
Картина Николая Касаткина «Крепостная актриса в опале, кормящая грудью барского щенка»
Корректно ли российское крепостное право отождествлять с классическим плантационным рабством в заморских колониях европейских стран?
Отождествлять — нет, хотя и общего тоже было немало. Если отбросить известную книгу Рафаэля Сабатини «Приключения капитана Блада», то надо понимать, что рабство в Америке не имело таких глубоких последствий, как наше крепостничество. Там рабами были несчастные африканцы, которых привозили в трюмах кораблей.
У нас же в крепостной зависимости находилось чуть менее 50 процентов коренного населения, да и те, кто формально был свободен, в массе своей были лишены гражданских прав.
находилось в крепостной зависимости
Кстати, это было одной из причин, почему в первой половине XIX века многие на Западе считали Россию варварской страной. Там просто не понимали, как люди белой расы могут быть невольниками. Да, в Средневековье крепостное право тоже существовало в Западной и Центральной Европе, но там оно имело совсем иную природу, чем у нас.
«Раскулачивание в крепостную эпоху»
Что вы подразумеваете под аграрным коммунизмом, у истоков которого стояла российская власть, которая «вплоть до конца XIX века будет всемерно поощрять его»? Речь идет об уравнительно-передельной общине, искусственно сформированной государством в XVIII веке для более эффективной эксплуатации крестьян?
Да, именно о ней. Здесь я имею в виду схему общежития, построенную на уравниловке всех аспектов жизнедеятельности крестьян: на равном распределении земли, повинностей и ответственности за правонарушения (пресловутая круговая порука). Российская власть с энтузиазмом насаждала аграрный коммунизм в деревне на протяжении более 175 лет, и за это время ей удалось приучить некогда свободных землепашцев к подчинению и уравниловке.
Зачем?
По сугубо тактическим соображениям. В книге я подробно рассказываю, как уравнительно-передельная община оказалась наиболее эффективной и оптимальной формой эксплуатации крестьянства. Ученый и публицист XIX века Николай Бржеский очень точно подметил, что крестьянин XVIII века воспринимался государством как аппарат для вырабатывания подати. Депутат III Государственной думы Николай Львов справедливо указывал, что уравнительно-передельная община породила бесправную личность и самоуправную толпу.
Но, что гораздо хуже, уравнительное землепользование со временем породило у людей уравнительную психологию, которая во всей красе проявилась уже в начале XX века, во время революции и Гражданской войны. А введение круговой поруки способствовало росту напряженности внутри крестьянских сообществ и появлению множества негативных явлений вроде социального иждивенчества.
Картина Сергея Коровина «На миру»
Главной причиной возникновения уравнительно-передельной общины стало введение Петром I в 1724 году подушной подати. Эта мера, призванная пополнить изрядно опустевшую государственную казну, стала важным рубежом социальной политики Российской империи. Она, в свою очередь, привела к появлению не только паспортной системы, сильно тормозившей мобильность населения и развитие производительных сил в стране, но и к уравнению земли в деревне по ревизским душам.
Каким образом?
Теперь подати приходилось платить не со двора, как раньше, а по душам (то есть с каждого отдельного члена крестьянской семьи мужского пола), поэтому возникла необходимость распределения земли пропорционально числу плательщиков. Отсюда вытекает логическая идея регулярно устраивать в деревне массовые переделы земли, чтобы компенсировать изменения в составе семей в промежутках времени между ревизиями. Всеми этими особенностями уравнительно-передельная община имперского периода русской истории кардинально отличалась от ранее существовавшей на Руси соседской общины, которая была совсем иным социальным явлением.
Чем именно отличалась?
В широком смысле община — одна из форм сельского общежития. В разные периоды русской истории значение слова «община» определялось отношением крестьянина к земле и теми обязанностями, которые на общину возлагало государство. Существовавшая до 1649 года община очень отличалась от уравнительно-передельной общины 1724-1861 годов (с подразделением на совершенно различные общины крепостных, удельных и государственных крестьян), а пореформенная община была совсем другим явлением, уродливые особенности которого я в книге подробно перечисляю.
Создание уравнительно-передельной общины в имперский период нашей истории вы называете «раскулачиванием в крепостную эпоху». Уместно ли ее сравнивать с советскими колхозами?
Советский колхоз — это тоже своеобразная форма сельского общежития, только несравненно более жестокая. Когда я писал про раскулачивание в крепостную эпоху, то это определение брал в кавычки и на самом деле имел в виду следующее. Российская власть в течение нескольких десятков лет в XVIII веке принудила все крестьянство страны, в том числе черносошное крестьянство Русского Севера, большую часть однодворцев и малороссийских казаков перейти к уравнительно-передельной общине.
Но как тогда жили северные черносошные крестьяне? Тяжелейшим и неустанным трудом они веками расчищали, осушали, распахивали и отвоевывали у тайги и тундры каждую пядь драгоценной плодородной земли. И только во время правления Николая I усилиями министра финансов Канкрина правительству удалось сломить сопротивление крестьян Русского Севера.
Что касается колхозов, то советская историография всегда пыталась построить мост между ними и уравнительно-передельными общинами — ей это казалось оправданным и удобным. С точки зрения большевиков, община была эффективным социальным институтом. Да что говорить, если еще Витте в своих мемуарах справедливо характеризовал нашу общину горькими словами, что «легче пасти стадо, нежели каждого члена стада в отдельности».
«Идея, пришедшая к нам с Запада»
Как так получилось, что к середине XIX века уравнительно-передельная община, как подчеркивается в вашей книге, стала нашим «мифом национального самосознания и символом морального превосходства» над «гнилым» меркантильным Западом? Причем это было характерно как для власти, так и для оппозиционно настроенной части общества. И какую роль в этом играл пресловутый социальный расизм, которому вы отвели целую главу своей книги?
Социальным расизмом я называю феномен, когда дворяне смотрели на русских крестьян как на унтерменшей, от которых ничего хорошего ждать не приходится. Это явление, будучи закономерным следствием всеобщего закрепощения сословий и абсолютного бесправия, столетиями определяло психологическую и социальную атмосферу в России.
Нельзя не сознаться, что и в обществе, и в литературе до сих пор еще живуче представление о крестьянине как о существе особого рода.
И в паточной маниловщине, идеализирующей «добрых поселян», — и в мистическом преклонении перед народом как перед сокровищницей каких-то особых духовных сил, — и в ожесточенном презрении к мужику, для которого будто бы нужны ежовые рукавицы, — и в попечительном властолюбии над крестьянством, во всех оттенках отношений к крестьянам, объектом этих отношений всегда является какой-то собирательный тип крестьянина вообще, вне времени и пространства.
По обычному представлению, крестьянин или мужик — это особое существо, в рубахе и лаптях, приверженное к ковырянью земли и живущее в простоте и грубости, по деревням и селам строго замкнутыми патриархальными общинами.
Так ему и надлежит — думаем мы.
Поэтому мы прикрепляем крестьян к деревенским общинам, забывая об архаичном происхождении правил податной приписки.
В лучшем случае мы позволяем крестьянам уезжать в «отпуск» из деревни, по отпускным билетам, т.е. по паспортам.
Точно так же, не имея ясного представления о тягловом распределении сословий в дореформенное время, мы вполне сознательно требуем исключения из крестьянства лиц, получающих высшие сословные права, т.к. эти лица, по нашему взгляду, уклонились от нормального типа крестьянина.
Мы оберегаем цельность этого типа, как зубров в Беловежской Пуще.
В преследовании воображаемых интересов воображаемого «нормального» крестьянина мы не стесняемся подвергать существенным ограничениям его имущественные и личные права, изобретаем для него взамен управления — попечительство, взамен закона — несуществующие обычаи, взамен общего суда — какие-то «домашние расправы», предоставляя им расправляться посредством розог и т. д.
Чуть только заходит речь об изменении крестьянского законодательства, мы сейчас мысленно примеряем эти изменения к собирательному типу крестьянина, и если находим, что старые порядки более подходят к этому типу, то очень решительно отказываемся от всяких новшеств.
Все эти новшества хороши сами по себе, но они не для крестьян — они не соответствуют бытовым особенностям крестьянина.
Забывая о том, что многие, несомненные особенности крестьянского бытового строя вызваны многолетней политикой обособления крестьян, мы принимаем их за нечто, существующее an und fur sich (нем. «само по себе» — прим. «Ленты.ру»), и продолжаем старую политику обособления, уже давно утратившую свои основания именно ввиду существования этих особенностей.
Путем какого-то непонятного заблуждения мысли случайный результат принимается за причину и основание.
Стоит только отказаться от этого заблуждения, и мы, наконец, увидим в крестьянине не загадочное существо особой породы, а просто человека со всем присущим ему разнообразием общечеловеческих запросов и потребностей.
Мы откроем в нем тогда богатый запас дремлющих сил не того мистического характера, который грезился народникам, а сил реальных и жизненных, которыми, несмотря на все неблагоприятные условия, создана и расширена русская земля от моря до моря.
Долгое время силы эти глохли и истощались в тисках подушного оклада и помещичьей власти.
Эти виды крепостной зависимости крестьян уже уничтожены, но осталось еще крепостное право идеологии, тем более жестокое и беспощадное, что оно оправдывает себя «пользами и нуждами» воображаемого крестьянина.
В действительности эта идеология привела к духовному и материальному захуданию обособленной крестьянской массы, а потому давно пора от нее отказаться.
Иван Страховский «Крестьянские права и учреждения» / СПб, 1903, С.241-243
Высокомерно-пренебрежительное отношение к народу было свойственно и власти, которая всегда считала возможным диктовать людям свои условия, а если надо — то и ломать им жизни. Социальный расизм в нашей стране и сейчас процветает на всех уровнях.
Согласен, это часто проявляется в том, как иногда чиновники проговариваются, что на самом деле думают о подведомственном населении, и как в социальных сетях некоторые публичные интеллектуалы — вроде бы неглупые и образованные люди — отзываются о своих соотечественниках с иными взглядами на жизнь.
Вот поэтому меня нет ни в каких социальных сетях. Еще в 1840-е годы публицист Петр Васильевич Анненков отмечал, что многие образованные люди «не расстались с представлением народа как дикой массы», что «кичливость образованности омрачала иногда самые солидные умы».
Что касается истории формирования мифа об общине, то тут надо пересказывать несколько глав из книги, поэтому я отвечу вкратце. Победа над Наполеоном в 1812-1814 годах породила не только невероятный взлет русского национального самосознания и гордость за свою страну, но и ощущение уникальности и непобедимости Российской империи, чему способствовала еще и память о славных победах русского оружия в XVIII веке, о победоносной истории страны, начиная с Полтавы. Но обратной стороной этого мироощущения было нарастающее отторжение коллективного Запада, где якобы царили упадок, бездуховность, социально-политическая нестабильность и всеобщее корыстолюбие.
Такое мироощущение породило в николаевскую эпоху идеи русского мессианства
Все идеи славянофилов, которые именно тогда появились, строились на мысли, что Россия и Запад — это два противоположных мира, две принципиально разных цивилизации. Там — полная деградация и вечные смуты, а у нас — патриархальная община, особая духовность, тишь да гладь и божья благодать.
И даже оппозиционно настроенные властители дум размышляли в подобном ключе. Герцен вслед за славянофилами полагал, что Запад, где придумали социализм, не сможет его построить без русской общины. Белинский видел Россию в 1940 году «стоящею во главе мира, …. принимающею благоговейную дань уважения от всего просвещенного человечества».
Огромную роль в идеализации русской общины сыграл немецкий барон Август фон Гакстгаузен, который после путешествия по России в 1840-е годы написал о ней восторженную книжку. Там он доказывал, что модернизация по западному образцу России вредна, а «удивительный общинный строй заслуживает того, чтобы позаботиться о его сохранении».
Почему Россия, какой она была во второй четверти XIX века, в лице своих интеллектуалов предъявляла к Европе претензии нравственного свойства и поучала ее? Как могло получиться, что умнейшие русские люди, живя в отсталой культурно и экономически стране с крепостным правом и неграмотным на 90 процентов населением, видели себя спасителями западной цивилизации от неминуемой гибели?
Наше недоумение объясняется просто — и Запад, и Россия оценивались ими с другой точки зрения, исходя из других приоритетов, чем это делаем мы сегодня.
Россия — патриархальная страна, и в этом качестве она осуждала непохожий на себя мир со своей собственной точки зрения, для нее совершенно естественной. В.Ф. Одоевский, С.П. Шевырев, М.П. Погодин и славянофилы отстаивали право России идти своим путем.
Для них необсуждаемый критерий №1 — военная мощь.
А критерий №2 — политическая стабильность. Революция в России никому не нужна. Здесь ценят дух народа, который проявляется в годину испытаний, как 1812 году, что в числе прочего доказывает наше моральное превосходство над европейцами, которые покорились Наполеону.
В этой системе ценностей о числе университетов и грамотности населения даже не вспоминают. Здесь технический прогресс не является абсолютной ценностью, поскольку в обществе еще нет понимания его принципиальной важности для цивилизации.
Поэтому русские люди нисколько не чувствовали себя ущербными. Они доказали свое первенство на поле боя и, кроме того, безусловно ощущали огромный и пока не раскрытый интеллектуальный духовный потенциал своего народа. Поэтому они объявляют отставание от Запада мифом, точнее, выводят его за скобки привычный диагностики, привычных сравнений, намечают другое поле для сопоставлений.
Михаил Давыдов «Цена утопии. История российской модернизации» / М.: Новое литературное обозрение, 2022, С. 99-100
Гакстгаузен оказал огромное влияние на формирование мировоззрения русского общества середины XIX века. Мысль, что община есть выражение подлинного «народного духа» и гарантия деревни от обнищания и пролетаризации, стала аксиомой для многих поколений русских людей вплоть до 1917 года. Не зря Д.А. Столыпин, двоюродный дядя реформатора, напоминая о книге Гакстгаузена, справедливо указывал, что «восхваление общины… — идея, пришедшая к нам с Запада».
В чем причина такой искаженной оптики? Ведь тогдашнее русское общество состояло не только из гоголевских персонажей, а по большей части из образованных и умных людей.
Обличение Запада и его реальных и мнимых пороков на самом деле было формой сопротивления подступающему чуждому миру, где, например, у простолюдинов имелись гражданские права. Кроме того, всякой нации приятно себя идеализировать и казаться особенной — никому неохота считаться мировой периферией. В книге есть цитата моего коллеги Александра Валентиновича Оболонского:
В странах Латинской Америки одно время пользовались популярностью клише, звучащие для нашего уха забавно и узнаваемо: «аргентинская державность», «особая чилийская всечеловечность», «перуанский народ-богоносец»
Что касается общины, то ее восхваление имело не только идеологические, но и вполне прагматические причины. Уравнительно-передельная община была оптимальной формой для эксплуатации крестьянства в условиях сословно-самодержавного строя и примитивного уровня земледелия. Настоящая крепостная община была мало похожа на романтические конструкции славянофилов, которые просто сочинили красивую сказку, выдумав себе идеальный народ, и обогатили идею русского мессианства своей версией общинного православного социализма.
Картина Константина Трутовского «Сбор недоимок на селе»
Но весь опыт человечества доказывает, что настоящая свобода обеспечивается частной собственностью, охраняемой законом, а не периодическими переделами пахотной земли. Полагать, что на территории России глобальные экономические законы перестают действовать — мягко выражаясь, глупо и вредно.
Издевка истории
Правильно ли я понял вашу мысль о сути крестьянской реформы 1861 года следующим образом: правительство Александра II осуществило ее именно так, как оно это сделало — как по идеологическим соображениям, так и по сугубо прагматическим?
Да, все верно.
И что верховная власть боялась, что в результате быстрой модернизации в деревне произойдет пролетаризация крестьянства и резко усилится опасность революции. Но в итоге она получила и то и другое, только гораздо позже и в более искаженном и даже извращенном виде — а когда пришел Столыпин, было уже поздно.
Правильно, но как знать, если бы Россия не ввязалась в Первую мировую войну, то могло быть и не поздно.
Но почему после 1861 года крестьянскую реформу российская власть бросила на самотек? Может быть, потому что увязла в других преобразованиях и запуталась в собственной политике?
И да, и нет. Тут опять надо пересказывать содержание нескольких глав из книги. Давайте я отвечу так.
Во-первых, сама концепция реформы, когда помещики вынужденно отдавали за выкуп часть своей земли крестьянам, была настоящей миной под дальнейшим развитием страны. Положения 19 февраля 1861 года, будучи не самым удачным компромиссом между крестьянами и помещиками, носили временный характер. Отмена крепостного права была очень важным, но лишь первым шагом на пути решения коренных проблем русской деревни. Поэтому через десять лет планировалась существенная корректировка основных параметров реформы — в частности, введение Сельского устава.
Однако ничего этого не случилось. Причин много, и в интервью их не объяснить. Упомяну о том, что у немалого числа представителей элиты было понимание губительности общинного режима для страны. Однако в 1870-х годах позиции этих людей резко ослабели. Шеф корпуса жандармов граф Шувалов был отправлен послом в Берлин, а давний друг императора фельдмаршал князь Барятинский, обидевшись из-за утверждения Александром II милютинской военной реформы, против которой он выступал, ушел в частную жизнь.
Сам Александр II, как это ему было свойственно, постоянно лавировал между враждующими придворными группировками. А когда в 1875 году начался дипломатический кризис в отношениях с Турцией, вылившийся затем в войну 1877-1878 годов, царь окончательно переключил свое внимание на внешнюю политику. Ему уже не было дела до пореформенной крестьянской общины и тех колоссальных проблем, которые она порождала.
Во-вторых, после покушения Каракозова на Александра II в 1866 году начался процесс отката от реформ. По этой же причине после убийства императора в 1881 году все планы преобразований Лорис-Меликова были свернуты, и наступило время контрреформ Александра III.
Надо помнить, что в нашей стране террор против власти всегда приводит лишь к ужесточению режима
В-третьих, те люди, которые воплощали в жизнь крестьянскую реформу 1861 года, оказались неважными управленцами. Любую реформу должен проводить тот, кто ее разрабатывал, он же должен осуществлять ее постоянный контроль и мониторинг. Но после манифеста 19 февраля 1861 года Николай Алексеевич Милютин, который был лидером Редакционных комиссий, был отправлен в отставку. Однако чуть позже Александр II поручил ему решение крестьянского вопроса в восставшей Польше.
Картина Василия Максимова «Семейный раздел»
Когда я изучал документы этого времени, то поражался отчаянному несоответствию качества администраторов на всех уровнях властной вертикали Российской империи масштабу стоящих перед ними задач. Хотя уже к 1861 году исходя из имевшегося мирового опыта было понятно, что там, где крестьянство обладало собственностью на обрабатываемую им землю, оно становилось равнодушным ко всякой революционной пропаганде.
Но в Царстве Польском крестьянская реформа, как вы подчеркиваете, была несомненно более успешной. Неужели правительство Александра II не могло распространить польский опыт на всю остальную территорию империи? Почему во внутренних русских губерниях оно действовало иначе?
Конечно, могло, будь на то у него желание и воля. И это самое обидное. Как я пишу в книге, «жестокая даже не ирония, самая настоящая издевка истории состоит в том, что те же самые люди — Милютин, Самарин и князь Черкасский — с благословения того же самого императора провели в связи с восстанием 1863-1864 годов весьма удачную крестьянскую реформу в Польше». Это было сознательным шагом Петербурга — на враждебной окраине, где только недавно подавили крупное антироссийское восстание, крестьянство было противопоставлено мятежной шляхте.
В результате польские крестьяне, в отличие от русских, в 1864 году получили в собственность всю свою землю, были избавлены от выкупных платежей и еще со времен Наполеона имели гражданские права, подтвержденные Российской империей. Поэтому даже во время революции 1905-1907 годов накал страстей там был гораздо ниже, чем в русской деревне.
Главная проблема русского крестьянства была не в малоземелье, а в примитивных способах обработки земли. Общинный строй вместе с принудительным трехпольем, чересполосицей и регулярными переделами земли тормозили совершенствование аграрных новшеств, которые уже давно применялись в Европе. Магистральный выход Российской империи из этого кризиса был ясен: переход от уравнительно-передельной общины к частной собственности на землю, введение многополья и агрономическое просвещение крестьянства.
Упущенный шанс
Вы пишете, что «едва ли не главный парадокс пореформенные истории — глубокое несоответствие между уровнем геополитических амбиций элит и теми средствами, с помощью которых они воплощали эти амбиции в реальную жизнь». В чем именно это выражалось?
Это ключевой вопрос, ради ответа на который я во многом и взялся за написание этой книги. После выхода в 2016 году предыдущей монографии «Двадцать лет до Великой войны» я понял, что если бы элиты Российской империи не сопротивлялись модернизации страны, то исход был бы иным.
Как издатель Герцен оказался несостоятелен. Того, что называется разумной издательской политикой, не было и в помине. Для этого нужны были умеренность и стратегическое видение ситуации, то есть качества, которыми Герцен не обладал. «Колокол» превратился в бессистемное собрание негатива и компромата, излагаемого развязным ерническим тоном.
Для каждой новой эпохи довольно естественно самоутверждаться за счет предыдущей. Всегда найдется, что сказать плохого о недавнем прошлом. Неизвестные тебе разоблачения читаются с интересом, как дополнение к тому, что знаешь сам, и как лишнее подтверждение твоей собственной правоты. Популярность «Колокола» выросла на этом.
Однако здесь важна и нужна мера, разумный баланс между критикой и конструктивными предложениями. И если львиную долю газетной площади занимает негатив, разбавленный призывами к немедленному переходу еще крепостнической России к социализму, трудно считать такое издание серьезным. Теряется смысл.
Крах «Колокола» наступил, однако, по другой причине — в 1863 году он поддержал Польское восстание, чего русские читатели по вполне понятным причинам не поняли и не приняли.
Однако годы неустанной пропаганды сделали свое дело.
Во многом именно стараниями Герцена понятия «критика/обличение» и «передовое мышление» вплоть до отречения Николая II были синонимами. Адекватно воспринимать значение совершающихся колоссальных преобразований Александра II и лояльно к ним относиться означало быть не «передовым». Правительство было модно поносить, обвинять в неискренности и с нетерпением ждать, когда оно проявит свою истинную крепостническую сущность.
Герцен во многом способствовал тому, что негативные оценки прошлого по инерции переносились на новые, еще неокрепшие тенденции развития страны и общества, нуждающиеся в поддержке.
Михаил Давыдов «Цена утопии. История российской модернизации» / М.: Новое литературное обозрение, 2022, С. 108-109
Я пришел к выводу, что Россия между 1861 годом и 1905-м во многом сознательно пыталась реализовать антикапиталистическую утопию. Эта утопия заключалась в том, что наша страна во второй половине XIX века, уже в индустриальную эпоху, попыталась быть «самобытной» великой державой, принципиально отвергая все то, благодаря чему наши враги и конкуренты на Западе достигли успеха и благополучия. Ни в какой другой стране концентрация антикапиталистических настроений не была характерна как для власти, так и для общества.
Джон Джеймс Юз (в современной транскрипции — Хьюз) — британский инженер и предприниматель, переехавший в Россию в зрелом возрасте; учредитель Новороссийского общества каменноугольного, железного и рельсового производств; основатель названного в его честь поселка Юзовка (ныне — город Донецк) и Юзовского завода Новороссийского общества (ныне — Донецкий металлургический завод)
Фото: Wikimedia
В результате к началу XX века Российская империя оказалась единственной мировой державой, где отсутствовали парламент, общегражданский правовой строй, свобода предпринимательства, всеобщее начальное образование, где более 80 процентов населения не имело права собственности на обрабатываемую им землю и где не произошла агротехнологическая революция.
Экономика страны и после 1861 года была опутана архаичным законодательством конца XVII века — первой половины XIX века. Например, закон об акционерных обществах 1836 года действовал вплоть до 1917 года — его отменило только Временное правительство. Для создания нового или расширения уже работающего предприятия любого размера в любой отрасли требовалось предварительное разрешение местной, а часто и центральной власти. Как власть, так и общество негативно относились к допуску в страну иностранного капитала.
Ксенофобия вместе со шпиономанией, подогреваемые столь привычными для нас аргументами о «распродаже родины», достигала высочайшего накала, хотя индустриализация Донбасса происходила во многом на деньги французских, бельгийских и английских инвесторов
Правительство не хотело допускать частный капитал в оборонную промышленность, априори видя в предпринимателях своих врагов. При этом казенные военные заводы работали из рук вон плохо: их продукция часто имела низкое качество, но выпускалась по завышенным ценам. Поэтому предпринимательство у нас развивалось в условиях, невозможных в любой из тех стран, с которыми Россия пыталась на равных конкурировать на международной арене.
Почему так случилось? Я полагаю, о чем уже говорил, что правящий класс и высшая бюрократия России просто не обладали достаточной квалификацией и компетентностью. Некоторые реакционеры во властных верхах всерьез утверждали, что Россия все равно смогла стать великой державой, несмотря на неграмотное население и крепостное право, поэтому никакие новации ей просто не нужны.
Все эти люди, управлявшие огромной страной, просто не понимали, как во второй половине XIX века велась борьба за мировое господство и как нужно было поддерживать статус ведущей мировой державы. Вплоть до 1890-х годов, когда благодаря политике Витте в стране началась масштабная индустриализация, правительство сознательно игнорировало многое из того, что позволило бы Российской империи реализовать свой гигантский потенциал.
В середине XIX века Россия могла стать одним из мировых лидеров — все возможности для этого у нее имелись
Надо было просто дать всем подданным, вне зависимости от сословной и религиозной принадлежности, в том числе крестьянам, общегражданские свободы. Например, ввести частную собственность на обрабатываемую землю. Но ни власть, ни «передовое» общество к этому оказались не готовы.
Сочетание национального самодовольства с мессианством оказалось очень сильным наркотиком. Здесь, как оно обычно и бывает, дурную роль сыграли воспоминания о былом величии XVIII — первой половины XIX веков. Вообще, характерной чертой имперской правительственной политики в пореформенное время была величавая неспешность, как будто на календаре еще были 1830-1840 годы.
Почему в Японии революция Мэйдзи имела успех, а у нас потенциал Великих реформ был реализован далеко не полностью? Ведь Россия имела гораздо лучшие стартовые условия: это европейская страна, где со времен Петра I постепенно шла культурно-социальная вестернизация.
Это очень хороший вопрос. Глобально подобное отношение — продукт всей русской истории и культуры в самом широком их значении, а его корни в первую очередь следует искать в наследии православия. С.Н. Булгаков писал в «Очерках учения православной церкви», что «православие не стоит на страже частной собственности как таковой, даже в той степени, в какой это еще делает католическая церковь, видящая в ней установление естественного права». Отторжение «мира наживы» как один из признаков нашей пресловутой самобытности всегда было доминантой общественных настроений в России.
Если говорить о Японии, то она за пять лет в направлении модернизации прошла такой путь, который Россия не осилила и за полвека. В 1868-1873 годы, несмотря на гражданскую войну, эта страна юридически покончила со Средневековьем, упразднила сословное неравенство, провела аграрную реформу, выкупила землю у феодалов, сделала крестьян собственниками земли и предоставила полную свободу предпринимательства. Была введена всеобщая воинская повинность, принят закон о всеобщем начальном четырехлетнем образовании. В начале 1880-х годов в Японии появились первые политические партии, а в 1889 году — парламент и конституция.
Улица в Токио в эпоху Мэйдзи
Фото: Underwood & Underwood / Wikimedia
Все это создало необходимые предпосылки для быстрого развития капитализма. На эту тему есть замечательная книга Александра Николаевича Мещерякова «Император Мэйдзи и его Япония», которую я всем рекомендую. Но что очень важно, в результате модернизации Япония не потеряла свою идентичность, не стала западной страной. Она создала не столько либеральное общество, сколько эффективный государственный организм, не забыв о своих исторических традициях. В результате преобразований эпохи Мэйдзи японцы сплотились как нация, увидев в реформах для своей страны новые цели и смыслы.
Япония, в считаные годы покончившая с долгим Средневековьем и воплотившая в жизнь продуманную программу всесторонних и радикальных реформ, убедительно доказала преимущества своего подхода к модернизации в 1904-1905 годах в Порт-Артуре, на полях Маньчжурии и в Цусимском проливе. А в России, которая на протяжении второй половины XIX века так и не решилась на глубокие системные преобразования, поражение в войне с Японией привело к Первой русской революции и необходимости срочно решать крестьянский вопрос, чем и занялся Столыпин.
Рецепт для успешных реформ
Великие реформы Александра II стали прямым следствием неудачной Крымской войны. Как вы подчеркиваете, если бы не она, то крепостное право могло существовать в России еще долго.
Да. Но тут важно отметить и другое. Несмотря на перечисленные мной недостатки, модернизация в России шла относительно успешно, хотя не так быстро, как могла. Во второй половине XIX века Россия занимала второе место в мире после США по протяженности железных дорог и производству хлеба.
Аграрная реформа Столыпина тоже была бы невозможна без поражения в Русско-японской войне и отказа Николая II от прежней крестьянской политики, которую вы назвали «русским вариантом государственного социализма»?
Совершенно верно. Только поражение в Русско-японской войне, которое было подлинным потрясением для жителей страны, и вызванная им революция 1905 года наглядно показали цену «самобытного» утопизма — Россия оказалась на краю гибели.
В 1894-1895 годах Япония разгромила Китай и по Симоносекскому мирному договору должна была получить, помимо контрибуции и острова Тайвань, Ляодунский полуостров с Порт-Артуром. Помимо прочего, это означало утверждение Японии на континенте и ее фактическое господство в Корее.
Предпринятый по инициативе Петербурга демарш России, Германии и Франции вынудил Японию отказаться от Ляодуна. Россия, таким образом, приняла на себя роль «защитника» Китая от японской агрессии.
После этого русская политика на Дальнем Востоке заметно активизировалась. В 1896 году в Москве был заключен русско-китайский договор об оборонительном союзе против Японии на случай ее нападения на Китай, Корею или русские владения в Восточной Азии. То есть Россия выступила гарантом территориальной целостности Китая.
Китай при этом согласился на прокладку железной дороги через Северную Маньчжурию во Владивосток (КВЖД).
Однако в конце 1897 года Россия по личному приказу Николая II — вопреки принятым на себя обязательствам — захватила Порт-Артур, а в мае 1898-го вынудила Китай подписать с ней договор об аренде Ляодунского полуострова. В литературе это принято оправдывать тем, что Германия захватила порт Цзяочжоу, а на Порт-Артур якобы претендовали англичане.
То есть сухой остаток от этой истории таков: Российская империя нарушила данное Китаю слово.
На Дальнем Востоке развернула свою деятельность «безобразовская шайка», группа аристократов во главе с царским зятем великим князем Александром Михайловичем, которая в стремлении нажиться на природных богатствах Кореи и Восточной Азии добилась отставки мешавшего им Витте и фактически повела дело к войне.
Уровень политического мышления «безобразовцев» хорошо показывает идея разместить на площади огромной лесной концессии на реке Ялу, протянувшейся вдоль всей китайско-корейской границы, «наш боевой авангард, переодетый в платье лесных рабочих, стражников и вообще служащих» численностью «до 20 и более тысяч человек», которые должны будут предотвратить возможность атаки японцев на КВЖД и изоляцию Порт-Артура.
Витте с самого начала квалифицировал захват Порт-Артура как меру «возмутительную и высокой степени коварную» в отношении как Китая, так и Японии. И он был прав — японцы восприняли оккупацию Порт-Артура, из которого их по инициативе России выставили в унизительной форме, как оскорбление.
Витте был категорически против этой «ребяческой» и попросту некрасивой акции и хорошо видел, что движет императором, который «по склонности …. прославиться, в глубине души всегда желал победоносной войны».
Сергей Юльевич замечает по этому поводу: «Я даже думаю, что если бы не разыгралась война с Японией, то {война} явилась бы на границе Индии и в особенности в Турции из-за Босфора, которая, конечно, затем распространилась бы». А Гурко пишет, что «легкость, с которой Россия развернула свои пределы на Дальнем Востоке», породила у Николая II мысли о подчинении всей Маньчжурии и Кореи. «По словам Куропаткина, государь мечтал даже о Тибете и Афганистане». Вообще, о том, насколько царь адекватно смотрел на мир, то есть о мере «ребячества», можно судить по тому, что осенью 1904 года он был готов после победы над Японией воевать с Англией и США.
Однако выяснилось, что нарушение слова, данного великой державой, не всегда проходит безнаказанно.
Финал сорокалетней политики принципиального отторжения опыта человечества был плачевным. Русско-японское война, как ровно за полвека до нее Крымская, вновь показала «гнилость и бессилие царизма». Как и в 1856-м, так и в 1905-м далеко не все поняли связь между предшествующей политикой и военными катастрофами.
Михаил Давыдов «Цена утопии. История российской модернизации» / М.: Новое литературное обозрение, 2022, С. 342-345
Поэтому наиболее дальновидная часть элиты во главе со Столыпиным решилась на смену алгоритма развития страны. Тем самым Россия наконец-то двинулась по магистральной дороге человечества.
Неужели синдром жареного петуха — это неизбывный сюжет нашей истории?
Хотелось бы верить, что нет. Ведь нельзя вечно наступать на одни и те же грабли. Хоть чему-то история все-таки должна нас учить. Трудно даже оценить, во что обошлось России и многим поколениям русских людей ложно понятое величие нашей страны.
В вашей книге подробно рассказано о реальной сути и подлинных последствиях реформы Столыпина, о том, почему в русской истории она оказалась оболганной…
Оболганной реформа Столыпина оказалась по очень простой причине: огромная часть общества его люто ненавидела. Те несколько лет, которые проводилась реформа Столыпина, многое удалось сделать, но мало могли изменить в психологическом плане, потому что, как я уже говорил, трансформация психологии всегда происходит дольше и тяжелее. Я убежден, что по своему размаху аграрные преобразования Столыпина не имели аналогов в истории.
Очень удачной оказалась сама стратегия реформы — ряд параллельных правительственных мер в сочетании с личным раскрепощением крестьянства, с обретением им свободы в принятии самостоятельных решений в значительной степени вырвали деревню из застоя еще до Первой мировой войны. В русской деревне наконец-то началась долгожданная агротехнологическая революция.
Эти преобразования прямо, хотя и неравномерно, затронули политические, социальные, культурные, экономические и психологические аспекты жизни огромной страны
Благодаря реформе Столыпина антикапиталистическая и антимодернизационная ментальность значительной части населения Российской империи стала постепенно угасать. Выяснилось, что, несмотря на отдельные ошибки и шероховатости, народ в подавляющем большинстве был готов к переменам, а власть и общество оказались способны вести конструктивный диалог. Тогда же появился реальный шанс уйти от возникшего в интеллигентских кругах еще в эпоху Николая I непримиримого противостояния «Мы — Они».
Но я хочу спросить о другом: какие уроки может дать история пореформенной модернизации в нашей стране после 1861 года для будущей России? Какие выводы следуют из вашей книги?
Для успешных преобразований нашей страны должны быть следующие составляющие. Во-первых, непреклонная воля к проведению реформ, без метаний и шараханий в разные стороны. Во-вторых, их продуманный характер, с четкой и ясной программой. В-третьих, наличие компетентных управленческий кадров и понятного недвусмысленного законодательства. И, наконец, то, без чего ни одна реформа не будет успешной, — взаимное доверие общества и власти.
В финале книги я пишу, что наш угрюмый цивилизационный код можно преодолеть, что не все бессмысленно и бесполезно. Понятно, что события последних ста лет приучили нас мыслить пессимистично. Но знание о том, что они не были предопределены, что при иных обстоятельствах судьба России могла сложиться гораздо благополучнее, все-таки не позволяет закольцевать наше прошлое (и тем более будущее) в безысходный патерналистский круг. Книгу я заканчиваю словами, что никто не знает своего будущего.
