Дата подписания Беловежских соглашений столь же символична, сколь и условна. В сущности, она мало что выражает. Формально Советский Союз некоторое время просуществовал и после этого. Впрочем, такой же формальностью было существование Советского Союза и за несколько месяцев до Беловежской встречи.
Для находившихся в 1991 году в сознательном возрасте рассуждения о том, должен или не должен был Михаил Горбачев арестовать «беловежцев», подписавших в угаре некий документ (впоследствии, по слухам, утраченный) и расползшихся отсыпаться, бессмысленны. Приказ-то он, конечно, отдать мог. Вот только кто бы его стал выполнять? Кто бы арестовал Ельцина, Кравчука и Шушкевича? Разгромленный и раздавленный КГБ? Деморализованная армия? Преданные в Прибалтике омоновцы? Весь ужас краха Советского Союза заключался в том, что за него никто, в сущности, «не вступился». «Облегчения», конечно, у большинства не было, а вот безразличие было. Государства под названием Советский Союз к тому времени уже не существовало ни политически, ни экономически.
Развал системы власти происходил не мгновенно, но быстро. Власть уходила от Михаила Горбачева как песок сквозь пальцы. Еще секунду назад у вас в руках был кусок железобетона, и вот он почти мгновенно (но именно что почти!) превращается в песок. И через секунду у вас в руках — пустота.
Все произошло, видимо, между мартом 1990 года, когда Михаила Горбачева избрали президентом, и апрелем 1991-го, когда был запущен «ново-огаревский процесс», зафиксировавший отказ от «союзного» суверенитета. Даже в начале 1991 года Горбачев еще имел власть, а союзные структуры могли продавливать решения. Чего стоит одна зубодробительная «павловская» денежная реформа января 1991-го, которая худо-бедно была проведена. Но уже в апреле всей управленческой верхушке стало понятно, что центра власти в Кремле скоро не будет. То есть в дополнение к эмоциональной неприязни к Горбачеву возникало вполне рациональное понимание, что он больше не «хозяин».
Ощущения 1989-1991-х годов можно, наверное, охарактеризовать как «усталость от слов». Обществу в целом и отдельным людям хотелось, чтобы, наконец, хоть кто-то хоть что-то сделал. Собственно, Ельцина и Гайдара в России поддержали не потому, что они были «за рынок» (сомнения в том, что рассказывали про капитализм новомодные экономисты, зародились уже тогда, хотя и слабые), а потому, что в них увидели «людей дела». И, надо сказать, ожидания они оправдали. Последствия их «дел», прямо скажем, спорные, но тогда это было неважно: ведь они хоть что-то пытались сделать. И это «что-то» оказалось достаточным для оправдания их политики и позволило российской власти (кто-то назовет ее «режимом Ельцина») пережить и 1993-й, а в сущности, и 1996 год.
Рискну предположить, что премьер-министр Владимир Путин стал просто Владимиром Путиным в тот момент, когда он принял решение действовать в Дагестане и Чечне. После трех лет бесконечной говорильни он стал первым, кто вышел из «дремы». А потом можно уже было сколь угодно спорить, так он действовал, или не так.
Вероятно, именно эта способность к действию и превращает в России политиков в государственных деятелей, а иногда — меняет историю. Не осознав этого, трудно понять то, что произошло с Советским Союзом в декабре 1991 года.
Уроки распада Союза просты.
Первое. Тактические ошибки критически усугубляют стратегические просчеты. Рассчитывать на сохранение политических институтов и самостоятельности в обмен на военно-политическую и идеологическую капитуляцию было верхом наивности. Но это была отнюдь не фатальная ошибка. Вполне можно было даже еще в 1987-м да и в 1988 году свести «игру» «вничью». Но, кажется, бесконечная цепь тактических просчетов и мелких предательств, на фоне которых антиалкогольный закон уже не кажется столь ужасным, полностью лишила Кремль свободы маневра. Вспомним и закон о государственном предприятии, и паническое, несистемное введение хозрасчета, и многое другое. Трудно торговаться с Западом, если с 1988 года горбачевский СССР не совершил ни во внешней политике, ни во внутренней ни одного результативного хода.
Второе: кадры. Понятно, что во всем мире, а в России особенно, руководитель подбирает кадры по принципу лояльности. Но именно в те годы впервые возникла ситуация, когда эффективность руководителя перестала иметь какое-то значение. Это касалось, конечно, не только Михаила Горбачева, это было общее свойство системы. На фоне нарастающе безликих и неэффективных фигур, о которых сейчас никто и не вспомнит (например, Владимир Ивашко, Вадим Медведев, Вадим Бакатин, Иван Полозков) практически любой оппозиционный деятель выглядел Черчиллем. Не говоря уже о фактурном и слывшим решительным Ельцине. Собственно, эффективность горбачевской команды во всей красе была продемонстрирована деятельностью ГКЧП.
Третье. Общественное, если хотите народное мнение имеет значение только тогда, когда оно институционализировано, то есть его выражает значимая политическая сила. А не когда оно используется для торговли внутри номенклатуры. Пресловутые 77,8 процента голосов за сохранение Союза (кстати, сильно меньше, чем тогда рассчитывали в Кремле) имели бы смысл, если бы сила, их выражающая, — потенциал и политическое «место» для такой силы в действительности в обществе были — стала бы частью властной вертикали, а не просто «пропагандистской бутафорией» для попыток продолжать решать вопросы в «узком кругу» партийной номенклатуры.
Четвертое. Наличие политической воли. Политический лидер не может все время находиться над схваткой. Приходит время, когда надо принимать решения. И приходится ссориться с кем-то, пусть даже с лучшими друзьями, соседями по дачному кооперативу или партнерами по игре в футбол или катанию на горных лыжах. Политический лидер, избегающий рискованных движений, очень быстро перестает быть лидером. Без принятия кардинальных решений едва ли можно продержаться больше трех лет. Столько занял у Николая II путь от народного коленопреклонения на Дворцовой площади в августе 1914-го до позора на станции Дно в феврале 1917-го. Столько же занял путь от высот народной любви к бесславному изгнанию из Кремля Михаила Горбачева. Чуть больше, но непринципиально, занял путь вниз Бориса Ельцина.
Пятое. Власть должна опираться на экономическую силу, находящуюся на подъеме. Такой у советского руководства не нашлось, более того, оно особенно и не пыталось ее создать. Надежды на «красных директоров» были наивны и отражали лишь низкий уровень понимания экономических процессов. «Красные директора», а тем более не очень «красные», видели себе партнером как раз Бориса Ельцина, который мог закрепить их статус в системе частной экономики. И, надо сказать, в основном он эту задачу выполнил. После чего «крепкие хозяйственники» по крайней мере до 1997 года, когда их выдавили с «пьедестала» олигархи, служили опорой власти.
Советский Союз развалила не номенклатура. У нее, если разобраться, всегда были «сепаратистские» настроения. Достаточно вспомнить попытку Л. Берии в 1953 году оседлать их и устроить собственную «перестройку». Но эти настроения держались под контролем тем или иным образом. И не изолированность Советского Союза от мировой экономики тому виной. Напротив, СССР очень неплохо был вписан в мировые экономические тенденции, возможно, слишком плотно. И не ЦРУ с масонами и диссидентами, с бывшим первым секретарем Свердловского обкома КПСС во главе, как считают национал-патриоты, развалили великое государство. Советский Союз развалился от прогрессирующего отсутствия политической воли к принятию решений.
Самый главный урок, который преподал нам распад Советского Союза, таков: страна может простить вам застой (хотя брежневский период уже не кажется застоем). Страна может простить вам политические ошибки и экономические просчеты. Страна может даже простить вам воровство, по современному, — коррупцию, хотя отношение нашего общества к этому злу явно ужесточается и только слепой может этого не видеть. Но страна никогда не простит лидеру отсутствия действий, нерешительности и слабости.
Такой уж мы народ.